Восхождение - Алим Онербекович Тыналин

Репутация Вороножского как блестящего, но крайне эксцентричного ученого была хорошо известна в научных кругах.

— Рад видеть вас, Борис Ильич, — я пожал его холодную, сухую руку. — В ближайшие дни будем обустраивать лабораторию специально для ваших исследований. А пока почему бы вам не поделиться с коллегами идеями о новых катализаторах?

Глаза Вороножского загорелись фанатичным огнем. Он неожиданно ловко взобрался на стол президиума, сбросив ногой несколько стопок бумаг, и воздел руки к потолку:

— Коллеги! Братья по науке! Мы стоим на пороге величайшего открытия со времен Менделеева! Катализатор на основе редкоземельных элементов, активированный по моей уникальной методике, способен увеличить выход бензиновых фракций на сорок процентов! На сорок процентов, вы слышите⁈

Губкин закатил глаза, но промолчал. Вороножский, при всей эксцентричности, был признанным гением в области катализа, и его идеи действительно могли произвести революцию в нефтепереработке.

— И это еще не все! — продолжил Вороножский, доставая из кармана халата маленькую стеклянную колбу с каким-то порошком. — Познакомьтесь, это Николаус!

Мой новый каталитический помощник. Он подсказал мне идею о кислотной активации алюмосиликатов. Мы будем внедрять в решетку катализатора ионы лантана и церия, создавая активные центры невиданной эффективности!

Несмотря на странную манеру изложения, суть идеи Вороножского абсолютно верна.

Именно такие катализаторы использовались в нефтепереработке будущего, откуда я пришел. Этот чудаковатый гений каким-то непостижимым образом интуитивно нащупал технологии, которые в моей реальности появились лишь через десятилетия кропотливых исследований.

— Борис Ильич прав, — вмешался Ипатьев, и зал моментально затих, прислушиваясь к мнению признанного авторитета в области катализа. — Идея модифицирования алюмосиликатов редкоземельными элементами чрезвычайно перспективна. В наших опытах мы наблюдали схожие эффекты, но не довели исследования до промышленного применения.

Это выступление придало идеям Вороножского легитимность в глазах научного сообщества. Часть ученых уже обступила его, засыпая вопросами о деталях приготовления катализатора и методике проведения экспериментов.

Заседание научного совета продолжалось еще несколько часов, постепенно трансформируясь в своеобразный мозговой штурм.

Идеи, гипотезы, проекты возникали, обсуждались, модифицировались в творческой атмосфере научного поиска. Я наблюдал за происходящим с чувством глубокого удовлетворения. Именно такую атмосферу свободного научного поиска я и стремился создать.

Когда основные организационные вопросы были решены, и институт фактически получил новую структуру и направления исследований, я взял заключительное слово:

— Товарищи! Сегодняшний день войдет в историю советской науки как поворотный момент. Мы закладываем фундамент не просто нового научного центра. Мы создаем базу для энергетической независимости нашей страны на десятилетия вперед. Уверен, что через пять лет мы с гордостью оглянемся на сегодняшнее решение и скажем: мы сделали правильный выбор!

Под аплодисменты зала Губкин официально закрыл заседание совета, но ученые не спешили расходиться. Группы специалистов продолжали обсуждать детали проектов, размечали карты, чертили схемы. Научный энтузиазм захватил даже самых консервативных профессоров.

Я подошел к Архангельскому, который увлеченно объяснял что-то молодым аспирантам, собравшимся вокруг его карты:

— Андрей Дмитриевич, найдется минутка?

Молодой геолог тут же оторвался от объяснений и с горящими глазами повернулся ко мне:

— Конечно, товарищ Краснов! Я хотел поблагодарить вас за доверие. Вы не пожалеете, что отправили нашу комиссию в Ромашкино.

— Я в этом уверен, — кивнул я. — Но сейчас нужно двигаться дальше.

Подготовьте план новой, более масштабной геологоразведочной экспедиции. Я хочу, чтобы вы лично возглавили ее. Цель — детальное изучение всего региона вокруг Ромашкино в радиусе ста километров.

Глаза Архангельского расширились от восторга:

— Сто километров? Но это же… это охватит почти всю Татарию!

— Именно, — подтвердил я. — И, возможно, часть Башкирии. Я убежден, что Ромашкинское месторождение — лишь первая ласточка. Весь регион может оказаться гигантской нефтяной провинцией.

Архангельский энергично закивал:

— Я тоже так думаю! Геологические структуры вокруг Ромашкино указывают на возможность существования целой системы месторождений. Особенно перспективен район вблизи деревни Туймазы. Там обнаружены выходы нефти на поверхность еще в прошлом веке, но никто не проводил глубокого бурения

Я улыбнулся, не показывая вида, что точно знаю о существовании Туймазинского месторождения, еще одного гиганта «Второго Баку», который будет открыт в моей реальности лишь через несколько лет.

— Тогда включите этот район в план экспедиции, — сказал я. — Ресурсы не ограничены. Вы получите все необходимое оборудование, транспорт, персонал.

Задача — максимально полная и детальная разведка.

Архангельский просиял и уже собирался вернуться к карте, когда я добавил:

— И еще кое-что, Андрей Дмитриевич. Я сам хочу присоединиться к экспедиции на некоторое время. У меня есть определенные предположения насчет перспективных участков.

Молодой геолог явно удивился, но быстро справился с эмоциями:

— Буду рад, товарищ Краснов! Ваше присутствие придаст экспедиции особый вес. И, думаю, вашим предположениям можно доверять. Вы ведь безошибочно указали на Ромашкино.

Я похлопал его по плечу:

— Научная интуиция, Андрей Дмитриевич. Просто научная интуиция.

* * *

Неделю спустя после исторического заседания научного совета я стоял посреди огромного зала в новом корпусе института.

Строительство основного комплекса зданий на Ленинском проспекте еще только начиналось, но для первоочередных нужд мы приспособили бывший склад химического предприятия на окраине Москвы. Помещение выглядело внушительно.

Двадцать метров в длину, пятнадцать в ширину, высокие потолки с мощными вентиляционными системами.

По моему указанию зал разделили на несколько секций. Центральную часть занимала лаборатория каталитического крекинга с новейшим оборудованием, закупленным в Германии и США.

Сверкающие стальные реакторы, вакуумные установки, дистилляционные колонны, сложные системы автоматического контроля температуры и давления. Все это больше напоминало научно-фантастический роман, чем типичную советскую лабораторию начала тридцатых годов.

В дальнем углу расположились геофизики с сейсмографическим оборудованием, которое Архангельский уже готовил к отправке в экспедицию. Рядом геологи изучали образцы пород из Ромашкино под мощными микроскопами, определяя их структуру, пористость, проницаемость.

Но самой важной и, что существенно, самой засекреченной частью комплекса была небольшая изолированная лаборатория в стеклянной перегородке у дальней стены. Над ее дверью висела лаконичная табличка: «Специальный сектор. Вход только по особым пропускам».

Именно туда я направился сейчас, доставая из кармана специальный именной пропуск с фотографией и множеством печатей. Охранник в форме ОГПУ внимательно изучил документ, сверил мое лицо с фотографией и только после этого отпер тяжелую стальную дверь.

Внутри «Специального сектора» царила атмосфера сосредоточенной работы.

Пять молодых ученых в белых халатах работали с различными установками. В углу за отдельным столом сидел Ипатьев, погруженный в изучение каких-то графиков.

— Владимир Николаевич, — я подошел к академику. — Как продвигаются исследования?

Ипатьев поднял голову, и я снова поразился живости его взгляда, несмотря