Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР - Василий Высоцкий

Через пятнадцать минут звонок его супруги: «Где Михаил?». Выслушав всё, что она думает о нашей роли в его судьбе, а также о нас самих, пошли искать.

Искать не пришлось. В двух улицах от дома — картина маслом: на муниципальной клумбе, в позе гоголевского казака, почивает Мишаня. А рядом, в идеально суровой стойке, сидит Шайтан. И несёт вахту.

Метрах в пяти трутся трое полицейских. Подойти подсыкивали. Пёс молча, без лая, лишь низким рыком очерчивал периметр. Не пускал. Видимо, боялся хозяина разбудить.

Копы уже кинолога собирались вызывать. Мы жене позвонили. Та примчалась, всем отсыпала звездюлей, включая овчарку. Оказалось, такие вещи повторялись не в первой. Проспится Мишаня и бредёт домой, а Шайтан чинно сопровождает его, как верный оруженосец уставшего рыцаря.

Мы прошли в дом. Я ещё раз оглянулся на пса. Тот смотрел нам вслед, высунув язык. Он как будто по-доброму улыбался.

Ну да, так я тебе и поверил псина. Тебе только дать команду: «Фас!» и ты тут же вцепишься в горло того, кого хозяйка посчитает врагом. Если он из лагерных собак, то явно пробовал человеческую кровь на вкус.

Внутри домик был точной копией хозяйки — собранный, немного суровый, но с душой. Воздух стоял густой, пропахший дымом старых кирпичей, варёным мясом и сладковатым духом хвои, что грудами лежала у печки.

Центром дома была печь — массивная, белёная, с чёрной пастью топки. Неподалёку от неё стояли пара стульев с просиженными соломенными сиденьями и деревянный стол, застеленный клеёнкой. Клеёнка была с историей — под потёртым рисунком в виде красно-жёлтых цветов угадывались пятна от стаканов и смутные круги от горячих мисок.

На стене, строго над столом, висели часы-ходики с маятником. Они отмеряли время неторопливо, с ленивым, сиплым тиканьем, словно жалуясь на каждую ушедшую секунду.

В углу, под самым потолком, на самодельной полке из неструганой доски теснились книги. Не для красоты — корешки их вздуты от сырости, страницы пожелтели. В основном справочники по грибам да старенький определитель птиц.

Вторым видным предметом было кресло. Не трон, а скорее логово. С пожелтевшей салфеткой на подголовнике и вытертой до блеска деревянной ручкой по правому боку. Здесь она читала при свете лампы под абажуром из зелёного стекла, а Рекс устраивался на половичке у её ног, свернувшись калачиком на коврике из медвежьей шкуры.

Напротив кресла, на грубой дубовой лавке, лежала её верная «Зброевка», охотничье ружьё. Оно как будто никогда не висело на стене для красоты, а всегда находилось здесь, на замшевой подстилке, в состоянии готовности. Чистое, смазанное, с потёртой голой древесиной ложи словно это была не вещь, а продолжение руки.

Не было ничего лишнего. Ни безделушек на комоде, ни картинок на стенах. Лишь практичная тишина, да чёткий порядок, где каждая вещь знала своё место и свою вековую работу.

— Ну что же, присаживайтесь, — кивнула хозяйка на места возле стола. — Сейчас приготовлю завтрак.

Сказано это было на чистом русском языке, правда, с небольшим чешским акцентом. Слова выходили с ударением на первом слоге.

Константин Никитич кивнул мне и уселся возле стола. Зевнул.

Оно и понятно. Устал старик с дороги. Ему бы поспать сейчас не мешало. Я молодой, но тоже не отказался бы покемарить пару часиков.

Глава 21

Вода на плите вскипела довольно быстро. Охотница Мария сноровисто заварила чай, вытащила на стол вяленое мясо, чёрный хлеб, сливочное масло. Потом плеснула заварку в алюминиевые кружки, долила чуть остывшим кипятком. Придвинула нам с Никитичем, а сама села напротив.

Я вдохнул травяной аромат и отпил обжигающую смесь. Никитич кивнул в знак благодарности, потом взял краюху хлеба, намазал её маслом, а сверху сыпанул сахара. Получился своеобразный сладкий бутерброд.

— Спасибо за приём, Мария, за чай, за угощение, — проговорил он.

— Не чаёвничать ты ко мне явился, Коста. Что вас привело ко мне? — ответила Мария.

— Вот этому человеку надо перебраться через границу, — показал Константин Никитич на меня. — В Германию. Ты же можешь переправить его в Бернау?

Взгляд, которым опалила меня Мария, вряд ли можно было назвать дружелюбным. Она сверкнула глазами, потом прикрыла их веками. Словно зашторила окна души пожухлыми занавесками.

— Отчего же не могу… Могу. Только, какой мне с этого прок? — спросила она.

— Я могу заплатить, — поспешил я ответить.

— Заплатишь… Обязательно заплатишь, — процедила она, и мне этот тон не очень понравился.

Прозвучало так, как будто я занял крупную сумму денег, а после долго и упорно не отдавал. И вот я сижу в загончике суда, а Мария даёт против меня показания и предчувствует скорую расправу.

По крайней мере, в её фразе не было ничего дружеского. Никакого участия и вообще никакой человеческой теплоты. Понятно, что разбудили, потревожили, вмешались в личную жизнь и потребовали изменить возможные планы, но… Можно же и просто отказаться! Чего так цедить-то?

— Меня зовут…

— Мне без надобности, — оборвала она меня. — Всё равно имя ненастоящее, а я не хочу, чтобы мне ссали в уши.

Мария медленно достала из кармана замызганную пачку «Шипка», потянулась к плите, прикурила от газовой конфорки. Дым заклубился над столом, смешался с паром от чая. Глаза её, серые и острые, как наточенный нож, впились в меня.

— Ты не из этих, которые заплачу потом, да? — спросила она, выпуская дым колечком. — Потом — это когда уже в Бернау будешь сидеть, пиво пить, про русских дураков вспоминать?

Никитич хмыкнул, отломил ещё кусок хлеба, но жевать не спешил. Ждал, чем закончится этот разговор. Он явно наслаждался моим замешательством. Будет потом что рассказать Николаичу, мол, обрубила Мария залётного по самое не балуй.

— У меня не так много денег, но… — сказал я. — Сколько вы возьмёте за перевод?

— Тысячу крон, — рубанула она.

Тысячу крон? А не жирно ли будет? Это же половина заработка инженера в СССР!

Но, надо ли жмотиться сейчас, когда граница рядом и до неё рукой подать? Я взглянул на хмурое лицо Марии…

— Пятьсот могу дать, — буркнул я.

— Девятьсот пятьдесят, — хмыкнула Мария в ответ.

В общем, сошлись на восьмистах чехословацких кронах. И то, я поставил ещё условие:

— Половину — сейчас, половину — когда доберусь.

Мария задумчиво потерла пальцем