Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

Затем я нашел раздел о созыве общего собрания. Мои пальцы сжались в кулак. Все, что говорил Зарубин, было правдой. Требование от акционеров, владеющих 1/10 капитала… Публикация в «Ведомостях»… Обращение в Коммерческий суд в случае отказа правления… Они не просто обманули меня. Они действовали строго по закону. По этому самому закону, который я держал в руках. Они использовали мое отсутствие и мое незнание как оружие.

Я листал дальше, злость уступала место холодному азарту охотника, выслеживающего зверя. И тут мой взгляд зацепился за статьи 30–32. «О последствиях неуплаты по акциям».

Я впился в текст. Акционер, просрочивший взнос по акциям, автоматически лишается права голоса на общем собрании. Его имя публикуется в «Ведомостях» для публичного позора. А если долг не погашен, компания имеет право продать его акции с публичного торга.

На губах сама собой появилась медленная, хищная улыбка. Вот оно.

Я откинулся в кресле, глядя в потолок. А оплатил ли Сибиряков свои акции на миллион? Откуда у него такие деньги? Он получил долю в компании в обмен на содействие, но Устав требовал внесения капитала. Живыми деньгами. А Аглая? Она прижимиста и умна. Она бы не стала платить за него. Никогда. Скорее всего, они договорились, что он внесет свою долю позже, с первых прибылей.

А прибыли еще не было. А значит, его акции, скорее всего, не оплачены. А неоплаченные акции — это просто бумага. Они не дают права голоса.

Без миллиона Сибирякова у них оставалось только два миллиона Верещагиной. Ровно столько же, сколько и у меня. Равенство. Пат. А это уже совсем другой расклад.

Теперь поход в банк обретал новый смысл. Я направился туда не просто забрать свои активы. Я шел за своим правом голоса.

В кяхтинском отделении банка на меня смотрели с подобострастием. Я забрал хранившиеся на депозите акции общества «Сибирское Золото» — тяжелые, хрустящие листы с водяными знаками.

Вернувшись в номер, я положил их на стол. Понятно было одно: надо срочно ехать в Иркутск.

Не теряя ни дня, ни часа, я выехал в Иркутск. Первый снег пошел внезапно, за одну ночь превратив унылую осеннюю грязь в белое, слепящее безмолвие. Наши розвальни летели по сибирскому тракту, и казалось, что мы несемся сквозь белое ничто, где есть только скрип полозьев, фырканье лошадей и завывание ледяного ветра.

Всю дорогу, укутавшись в тяжелый тулуп, я при свете дрожащего фонаря вчитывался в строки «Положения о компаниях на акциях». Эта проклятая книга была моим единственным оружием, и я должен был овладеть им в совершенстве. И чем больше я читал, тем яснее понимал: они действовали безупречно. Каждый их шаг был выверен по букве закона. Моего же, утвержденного Государем, устава. Как же не хватало сейчас рядом хитрого Изи, чуявшего лазейку в любом деле, или хваткого Плевако, для которого этот канцелярский язык был родным!

— Смотрят, командир, — прохрипел мне на ухо казак, правивший тройкой. Он снова тревожно оглянулся на пустую, заснеженную дорогу. — Как есть, смотрят. Чует мое сердце, хвост за нами.

Я тоже посмотрел. Ничего. Лишь белая мгла, в которой поземка змеилась по насту.

— Паранойя, старик. От долгой дороги. Тебе волки мерещатся.

К ночи разыгралась настоящая метель. Ветер выл в полях, как стая голодных псов, забивая глаза колючей снежной крупой. Лошади выбивались из сил. Впереди, спасительным огоньком, мигнул свет одинокого постоялого двора — вросшей в землю, почерневшей от времени избы.

— Становимся, командир! — крикнул казак, с трудом сдерживая обезумевших от ветра лошадей. — Лошадей загоним, да и самим бы погреться.

Тепло ударило в лицо, как после ледяной купели. Мы ввалились в натопленную избу, в густой дух горячих щей, квашеной капусты, мокрой овчины и дешевой махорки. Внутри было спасение. Мои казаки, смеясь и громко матерясь на метель, начали расставлять винтовки в угол, стягивать заиндевевшие тулупы. Я стянул перчатки, поднес закоченевшие пальцы к жаркому боку печи. Напряжение долгого пути начало отпускать. Хозяин, крякнув, зачерпнул половником из чугуна, собираясь налить нам щей…

И в этот миг дверь не открылась — она взорвалась внутрь. С оглушительным треском вылетев с петель, она сшибла одного из моих казаков и, выбив сноп искр из очага, рухнула на пол.

В проем, окутанные вихрями снега, ввалились темные, массивные фигуры. Обледеневшие бороды, звериные глаза над заиндевевшими воротниками тулупов, и стволы, стволы ружей, нацеленные нам в грудь.

Моя рука, только что тянувшаяся к теплу, замерла. Тело, натренированное годами войны, сжалось в пружину, но мозг констатировал — поздно. Мы в ловушке. Безоружные, расслабленные, в чужой избе посреди бурана.

— Всем стоять! — раздался грубый, незнакомый окрик.

Глава 18

Глава 18

Бандиты явно были уверены в себе. Они видели перед собой то, что и ожидали: богатого барина и его сонных, расслабленных охранников. Легкая добыча! Но они не знали, что этот «барин» последние месяцы только и делал, что убивал таких, как они.

Первые секунды их замешательства, когда они щурились, привыкая к полумраку, стали для нас спасением. Разумеется, никто не стал поднимать руки. Вместо этого, падая за широкий сосновый стол, я рванул свой «Лефоше». Испытанный не в одной схватке шпилечный револьвер громыхнул, и пламя на миг вырвало избу из тени.

Главарь, — тот, что кричал, — дернулся, схватился за живот и, захлебываясь руганью, рухнул на пол.

Почти одновременно с моим выстрелом снаружи треснули сухие удары штуцеров. Стало ясно — напали и на казаков, оставшихся во дворе с лошадьми. Завязалась короткая, яростная свалка в тесноте. Первые же выстрелы окутали помещение клубами порохового дыма. Я стрелял из-за стола, почти не целясь и даже толком не видя врага. Второй бандит, шарахнувшись от меня, наткнулся на одного из казаков, который, опрокинув стол с самоваром, с ревом бросился на него, работая ножом. Третий выстрелил в мою сторону — пуля с визгом впилась в стену над головой, осыпав меня щепками.

И тут дверь снова распахнулась. В избу, отряхивая с папахи снег, ворвался сотник Ермолай. Лицо его было перекошено яростью.

— Заразы! Варнаки проклятые! — проревел он и, не раздумывая, полоснул шашкой одного из бандитов, целившегося в меня.

Двое оставшихся, поняв, что оказались между двух огней — мной изнутри и казаками снаружи, — в панике бросились к выходу. Их тут же встретили на крыльце. Короткие вскрики, глухие удары — и