Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

на боку, как туши мертвых китов. Сети были свернуты, а на воде не было ни одного паруса. Над всем этим висел неумолчный, протяжный гул — рев ветра, который гнал по заливу низкие, свинцовые волны.

На пристани не было ни души. Я проехал по пустым, заметенным снегом улицам села, стуча кнутовищем в запертые калитки. Наконец, в одной из самых крепких и добротных изб, дверь мне открыл косматый, похожий на лешего, бородатый мужик в овчинном тулупе. От него пахло рыбой и водкой.

— Перевозчик нужен, — сказал я. — До Голоустной. Плачу золотом.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, затем на бушующий залив, потом снова на меня.

— Ты что, барин, ума лишился? — пробасил он, и в его голосе не было даже жадности, только суеверный ужас. — В баргузин соваться — верная смерть! Я не самоубийца, и животы свои вспороть о лед не хочу! Ни за какие деньги! Да мне хоть всю твою казну отдай, я на тот свет не тороплюсь!

Он с силой захлопнул дверь перед моим носом.

Я пошел в следующую избу… потом еще в одну, еще… Но никто из местных даже не помышлял о выходе в море. Я стоял на берегу, глядя на эту ледяную, ревущую преграду, и чувствовал, как меня охватывает холодное отчаяние. Байкал, священное море, встал на моем пути неприступной стеной. Яростный северо-восточный ветер ревел над озером, швыряя в лицо ледяную крошку. Переправиться через этот ад было немыслимо.

— Не надо, господин начальник, — сказал сотник, подойдя ко мне и указывая на белые барашки волн. — Старик прав! Против байкальского ветра сам черт не сдюжит. Потеряем тут и коней, и людей, и себя.

— И что ты предлагаешь? — зло спросил я.

— Дорога одна, — он указал на юг. — В объезд. Вдоль берега. Крюк верст в четыреста, не меньше. Но верный.

В бессилии я лишь скрипнул зубами. Четыреста лишних верст! Это означало потерять еще несколько дней. Драгоценных, решающих дней! Но выбора не было. Приходилось снова подчиняться не своей воле, а дикой, неукротимой силе этой земли. Мы поворачивали на юг, на старый, заброшенный Кругобайкальский тракт.

Объездной путь вокруг Байкала оказался не дорогой, а скорее направлением. Старый Кругобайкальский тракт, которым когда-то возили почту, давно зарос и пришел в запустение, превратившись в узкую, едва заметную тропу, известную лишь двум породам людей: местным зверопромышленникам, что ставили капканы на соболя в горах Хамар-Дабана, да беглым каторжанам, которых в Сибири звали «рысаками». И мы вступили в их дикий, беззаконный мир.

Дни превратились в монотонную борьбу со снегом, ветром и усталостью. Мы ехали по глухой, безлюдной тайге, где единственными признаками человека были редкие заимки и лабазы — охотничьи избушки, поднятые на высоких сваях. Большинство из них были пусты — хозяева еще не вышли на промысел. Но в одной мы нашли то, что спасло нас от голода: мешок каменных, перемерзших, сильно траченных мышами сухарей и вязанка юколы, оставленные кем-то до лучших времен. Мы взяли их без зазрения совести — таков был неписаный закон тайги.

Эта земля жила по своим, невидимым правилам. Однажды, проезжая мимо верстового столба, я заметил на нем свежие, вырезанные ножом знаки.

— Что это? — спросил я сотника Полозова.

Он присмотрелся.

— Послание, — глухо ответил тот. — «Рысаки» своим весть подают. Вон, вишь, нацарапано: «Прошел Сидор Лапша, иду на Иркутск». Чтобы те, кто следом бежит, знали, что путь чист.

Я смотрел на эту грубую надпись и чувствовал, как по спине пробегает холодок. Мы шли по тропе, полной невидимых теней, по артерии, по которой текла своя отчаянная жизнь.

А порой эта жизнь показывала свой звериный оскал. В одном из распадков, спустившись к замерзшему ручью, мы наткнулись на страшное зрелище. На толстой ветке кедра, раскачиваясь на ветру, висели два трупа в рваных арестантских робах. Их не просто повесили. Судя по запекшейся на сером сукне крови, несчастных крепко избили и долго пытали.

— Зверопромышленники, — коротко бросил сотник, сплюнув. — Видать, эти бедолаги не просто погреться попросились, а решили силой поживиться. Вот и получили по заслугам. Здесь, барин, суд короткий, переписки лишней не любят. Должно, и Сидор Лапша тута висит!

Я смотрел на эти два почерневших от побоев тела и с пугающей ясностью понял, что еще совсем недавно мог оказаться на их месте. Этот мир не прощал ошибок. Он не прощал слабости. Мы медленно продвигались по этой дикой, жестокой земле, и с каждым днем я чувствовал, как цивилизация, оставшаяся позади, превращается в далекий, почти нереальный призрак.

Наконец, после трех дней изнурительного пути по диким тропам Хамар-Дабана, мы вырвались из лесного плена. Иркутск, столица Восточной Сибири, предстал перед нами внезапно — широкий, раскинувшийся на равнине, с золотыми маковками церквей, сверкающими на холодном зимнем солнце.

Въехав в заснеженное предместье, мы пересекли Ангару. Река еще не встала, и мы ехали по длинному, гулкому понтонному мосту, под которым неслись свинцовые, тяжелые воды. Лошади испуганно прядали ушами от незнакомого шума. Мы снова были в городе — островке цивилизации среди бескрайней тайги.

Но времени на отдых не было. Первым делом — деньги. Оставив казаков на постоялом дворе, я, взяв с собой лишь двоих для охраны, направился в самое сердце города, в Губернское казначейство. Там, под подозрительными, изучающими взглядами чиновников, я, наконец предъявил свой драгоценный билет из Сретенска.

Старший чиновник, — пожилой господин с мощнейшими седыми бакенбардами — долго и брезгливо изучавший бумагу, наконец поднял на меня скучающие глаза.

— Все верно, господин Тарановский. Сумма изрядная, — сказал он. — Только вот в кассе сейчас такого количества ассигнаций нет. Текущие средства зарезервированы для выплат жалованья губернским чиновникам и офицерскому составу. А с деньгами для частных лиц курьер только завтра к вечеру вернется. Так что приходите… послезавтра. К полудню.

Он уже собрался отложить мой билет в сторону, но я остановил его.

— Мне нужны деньги сегодня, — сказал я ровно. — Немедленно. Завтра утром у меня назначено собрание акционеров, и я не намерен приходить на него с пустыми карманами.

Чиновник поднял на меня бесцветные рыбьи глаза.

— Ничем не могу помочь, — он с откровенной издевкой пожал плечами. — Не печатаю я их, знаете ли. Приходите послезавтра.

Я смотрел на его сытое, самодовольное лицо и понимал, что он просто издевается, наслаждаясь своей мелкой властью. Спорить было бесполезно. Нужно