Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

все стихло. Меньше чем за минуту изба, еще недавно бывшая островком тепла, превратилась в бойню. В воздухе медленно расплывались клубы порохового дыма. На полу, вперемешку с осколками посуды, лежали тела. А снаружи, в снежном вихре, по-прежнему выл ветер.

Пришло время допросить пленных. Главарь бандитов — ражий сивобородый мужик — побившись, затих — то ли умер, то ли потерял сознание. Но один из бандитов, был лишь ранен в ногу. Его, воющего от боли и страха, втащили обратно в избу и бросили на пол у жарко натопленной печи.

— Заткните ему пасть, — бросил я.

Один из казаков без затей сунул ему в рот кляп из грязной тряпки. Времени на сантименты не было. Я подошел к печи и вытащил из огня тяжелую железную кочергу. Ее конец светился тусклым, зловещим багрянцем.

Я не стал ничего говорить. Просто медленно подошел и присел на корточки перед пленным. Он замычал, его глаза расширились от животного ужаса, когда он почувствовал исходящий от раскаленного металла жар. Я поднес кочергу к его лицу, и он забился, пытаясь отползти, но двое моих бойцов держали его крепко.

Я вытащил кляп.

— Ну, мил человек, говорить будем? Ты кто таков будешь? — спросил я тихо.

Пленник, глядя на раскаленную кочергу, заговорил быстро, с хрипом, глотая слова.

— Арсений я… Медведь… кличка… — просипел он. — С Урала я, с заводов… За бунт в острог попал, потом на Газимурский завод… Бежал.

Я усмехнулся. Каторжанин. Беглый. Свой, можно сказать, брат по несчастью, выбравший другую дорожку.

— И давно бегаешь, Медведь?

— Третий год, господин… — его взгляд метнулся на моих казаков. — Прибился вот… к вольным людям…

— К вольным, значит, — я медленно поднес кочергу чуть ближе, и он вжал голову в плечи. — Ну, рассказывай, вольный человек. Кто навел? Кто рассказал про меня?

— Не знаю… не знаю… — забормотал он.

Ну что ты будешь делать!

— Ну что же ты, Сеня! А я уж думал, мы договорились! — ласково произнес я и медленно, почти лениво, приблизил кончик кочерги к его щеке.

— Чиновник… из Сретенска! — взвизгнул он, не выдержав. — Из конторы! Где золото принимают! Он навел! Сказал, барин с бумагой на миллион поедет! Обещал долю!

— ******!!!

С проклятьем я бросил кочергу на пол. Пленник застыл, заслонив лицо руками, но увы: человека, которому я сейчас страстно желал зарядить в бубен, сейчас под рукою не было. Теперь все встало на свои места — эта продажная тварь, что так заискивающе улыбалась мне, решила сыграть в свою игру. Мелькнула мысль тут же скакать в Сретенск, взять эту тварь за жопу, пока никуда не сбежал, но… Но это означало гарантированно не успеть на собрание акционеров в Иркутске и окончательно потерять контроль над «Сибирским Золотом».

Ладно. Ладно, до этого слизняка я еще доберусь. В вот с этим колченогим что мне сейчас делать?

Времени не было, и тащить его с собой — лишняя обуза. С другой стороны, ценный свидетель.

Тут мой взгляд упал на забившуюся в дальний угол, трясущуюся фигуру — станционного смотрителя. Старичок, похожий на воробья, смотрел на происходящее вытаращенными от ужаса глазами. Черт, он же все видел — и бой, и допрос, и пленника. Я понял, что просто убить бандита и бросить его в снег уже не получится. Как только мы уедем, смотритель донесет обо всем первому же уряднику. И тогда из жертвы нападения я превращусь в главного подозреваемого в самосуде и убийстве. Попасть в руки сибирской полиции, имея в кармане казначейский билет на миллион, могу и до околотока не доехать. А на старика уж точно рука бы не поднялась.

Я отозвал сотника Ермолая в сторону.

— Что будем делать с этим? — я кивнул на пленника, а потом на тела.

Ермолай Тимофеевич тяжело вздохнул, понимая всю щекотливость ситуации.

— По закону, Владислав Антонович, надобно его до ближайшего станового пристава везти, — сказал он, и в его голосе не было и тени сомнения. — Оформлять все, как положено: нападение, поимка… Бумаги, допросы…

Я скрипнул зубами. Бумаги. Допросы. Это означало потерять день, а то и два. Время, которого у меня просто не было. Но сотник был прав. Приходилось играть по правилам.

— Хорошо, — сказал я после короткого раздумья. — Будет по закону.

Я подозвал двоих молодых казаков.

— Вы двое остаетесь. Свяжите этого и остальных гляньте, как следует. С рассветом погрузите на сани и везите к приставу. Расскажете все, как было. Вот, — я достал несколько ассигнаций, — это вам на расходы и за беспокойство. Остальные — собираться! Через десять минут выезжаем!

— Что, в ночь поедем? — удивился Еремей Тимофеевич.

— Можно еще до одной станции доехать. Не хочу тут оставаться! — заявил я и направился к двери.

Это был единственный выход. Соблюсти закон, но не в ущерб скорости. Пусть теперь этим делом занимается полиция. А наше дело — Иркутск. Старика же я тоже осчастливил, парочкой ассигнаций так сказать за беспокойство и нервы.

Мы выехали с проклятого постоялого двора в самую ярость метели. Ветер выл, как голодный зверь, швыряя в лицо пригоршни колючего, ледяного снега. Дорогу почти не было видно. Лошади шли с трудом, отворачивая морды от резких порывах ветра. Несколько раз мы едва не сбивались с пути, и только опыт и глаз Ермолая, который, казалось, чуял тракт нутром, выводил нас обратно.

Эта бешеная гонка продолжалась почти двое суток. Мы спали урывками, не слезая с саней, кутаясь в тулупы и грызя мерзлые сухари. Я гнал людей и лошадей на пределе их сил, подстегиваемый одной мыслью — Иркутск. Я не должен был опоздать.

Наконец, на исходе второго дня пути, метель стихла, и сквозь рваные тучи проглянуло бледное, зимнее солнце. Перед нами, до самого горизонта, раскинулась бескрайняя, свинцово-серая равнина Байкала. На берегу виднелсяСпасо-Преображенский монастырь. Он стоял на каменистом берегу залива, окруженный приземистыми избами одноименного села, и его белые стены и купола церквей казались небесным видением после дикой, заснеженной степи. Именно здесь кончался тракт. Дальше надо было плыть через Байкал.

Но когда мы подъехали ближе, к самой пристани, это ощущение порядка и покоя начало таять. Пристань, обычно в это время года еще полная жизни, была мертва. Десятки рыбацких лодок-омуляток и несколько парусных ботов, на которых летом перевозили почту, были вытащены далеко на берег, где лежали