Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов

Пермозер, высокий, сутулый старик с желчным, измученным лицом, поначалу держался холодно. Он с презрением оглядывал наши грубые машины, называя их «варварской гигантоманией». Шлютер терпеливо слушал, а потом просто развернул перед ним эскизы. Не мои грубые наброски, а переработанные его рукой, с его гениальным чувством пропорций и стиля, а эскизы будущего Петербурга.

Пермозер замер. Склонился, его загрубевшие пальцы бережно, почти благоговейно коснулись бумаги. Он читал чертежи. Его губы беззвучно шевелились, а руки начали совершать в воздухе легкие, едва заметные движения, словно уже обтесывая воображаемый мрамор, лепя эту бронзу.

— Но… это же на века! — наконец выдохнул он.

— Именно, друг мой, — тихо ответил Шлютер. — Именно на века. Они просят нас творить.

К вечеру Пермозер, сославшись на внезапную болезнь, отказался возвращаться в Дрезден и «принял приглашение» своего друга Шлютера погостить в нашем лагере, «дабы поправить здоровье на свежем воздухе». Еще один гений, уставший от капризов мелких монархов, попал в нашу сеть. Русский «вербовочный конвейер» работал без сбоев даже в полной изоляции, раз за разом доказывая: самая твердая валюта в этом мире — мечта.

Наши тихие победы не остались незамеченными. Из резиденции архиепископа потянуло холодом, и донесения Ушакова это подтверждали: гонцы в Вену и Париж теперь скакали каждые три часа. Где-то там, в тиши кабинетов, кто-то очень умный и очень злой осознал: игра в благочестие проиграна.

Ночь навалилась на лагерь сырой темнотой. Мелкий дождь потушил последние угли в кострах, и мир утонул в шелесте капель и в чавканье грязи под сапогами патрульных. В своем фургоне, склонившись над набросками устава для будущей Академии художеств, я первым ощутил перемену. За стальной стеной пропало мерное покашливание часового. Его сменил короткий, булькающий вздох, словно кто-то подавился.

Рука сама легла на рукоять дерринджера под мундиром. Не Ушаков — его люди работают беззвучно. Чужие. Из-под двери донесся едва слышный шорох: шелест мокрой ткани по металлу. Кто-то полз.

И тут же за переборкой, в отсеке Анны, звякнул колокольчик — одна из простейших ловушек, развешанных Ушаковым по всему лагерю. Шорох замер.

Дверь моего отсека медленно, без скрипа, поползла в сторону. В образовавшуюся щель просунулось тонкое лезвие ножа, целясь в засов. Я ждал, чувствуя, как по спине медленно ползет капля пота. Едва в проеме обрисовался напряженный, чумазый, блестящий от дождя профиль, как в дальнем конце лагеря, у топливных складов, оглушительно, на разрыв взвыла сирена. Ее вой, похожий на предсмертный крик левиафана, разорвал ночную тишь. Одновременно лагерь залило мертвенным, пляшущим светом — с крыш «Бурлаков» ударили заранее установленные шашки.

Человек у моей двери ослепленно застыл на долю секунды. Этого хватило. Из темноты коридора вылетел тяжелый сапог Орлова и с глухим, влажным хрустом врезался ему в висок. Тело беззвучно осело мешком.

Я выскочил наружу как раз к финалу. Ночные лазутчики, пытавшиеся поджечь наши бочки с углем и маслом, попали в идеально расставленную ловушку. Ушаков дал им войти, дал подобраться к цели, ощутить вкус близкой победы. А потом захлопнул капкан.

Из тени «Бурлаков» вырастали фигуры гвардейцев. Короткие, глухие удары дубинок по телам, свист накидных сетей да хрипы. Мои преображенцы как опытные мясники, деловито валили на землю и вязали барахтающихся в грязи людей — работа, грязная, быстрая, профессиональная.

Дверь моего фургона снова открылась. На пороге стояла Анна Морозова в одной ночной рубашке, поверх которой была накинута соболья шубка. В руке она сжимала крошечный нож, и, судя по побелевшим костяшкам пальцев, была готова им воспользоваться.

— Все кончено? — голос ее был спокоен, но в полумраке блестели расширенные зрачки.

— Все кончено, Анна Борисовна. Возвращайтесь, холодно.

На порог, вытирая о штаны мокрые руки, ступил Ушаков. Лицо, как всегда, непроницаемо.

— Двенадцать душ. Двоих пришлось прирезать — шибко резво ножами махали. Десять взяли. — Он выложил на стол несколько предметов: тугой кошель с золотыми луидорами и записку с планом нашего лагеря. — Работа чистая. Знали, где посты, где склады. Шли на вас, Петр Алексеевич, и на топливо. Одновременно.

На столе лежали улики. Прямое доказательство. Идеальный повод, чтобы на рассвете войти в город и взять архиепископа за горло. Пётр бы именно так и поступил. Но я — не Пётр. И вся эта ночная возня затеяна именно ради такой реакции.

— Что с языками? — спросил я.

— Молчат. Крепкие. Но заговорят.

— Нет, — я покачал головой. — Связать покрепче, кляпы в рот. Запереть в пустом фургоне. Поставить охрану.

Ушаков удивленно вскинул бровь.

— И все?

— И все, Андрей Иванович. Удвойте посты. Разбудите меня на рассвете. А сейчас я хочу спать.

Он молча поклонился и вышел, оставив меня одного.

Этот акт демонстративного пренебрежения, это показное спокойствие должно было произвести на врага, наблюдавшего за нами из города, куда более сильное впечатление, чем любая военная победа. Пусть знают, что их лучшая диверсионная группа — всего лишь мелкая неприятность, с которой справляются мои подчиненные, не отрывая меня от сна. Демонстрировалась безупречно работающая, автономная система.

Едва мутная пелена тумана начала отслаиваться от земли, наш лагерь пришел в движение. Однако это была не суета, которой ждал от нас город. Вместо грохота выдвигаемых на позиции орудий слышался мерный скрип упряжи, отдавались глухие команды офицеров. Мой спектакль начинался.

Колонну возглавлял Василий Орлов на вороном жеребце. В парадном мундире, с начищенной до зеркального блеска кирасой и пышным плюмажем на шляпе, он олицетворял имперскую мощь и уверенность. За ним, чеканя шаг по раскисшей от дождя дороге, шла рота преображенцев. А разительным контрастом этому блеску, между рядами гвардейцев, спотыкаясь и падая в грязь, брели десять вчерашних лазутчиков — связанные, с кляпами во рту, в рваной одежде, жалкое зрелище.

За процессией мы с Петром следили из моего фургона. Государь, всю ночь метавшийся по лагерю, как тигр в клетке, теперь молча стоял. Он до конца не верил в успех моей затеи, считая ее бабьей хитростью, но слово дал — и теперь ждал.

— Не сработает, — пробурчал он, когда колонна приблизилась к стенам резиденции. — Посмеются только.

— Посмотрим, Государь.

Процессия остановилась у ворот дворца архиепископа. Не слезая с коня, Орлов зачитал мое послание. Его зычный, привыкший к командам на поле боя бас разносился по площади, собирая толпу зевак. Он говорил о «прискорбном ночном недоразумении», о «заблудших душах» и «христианском милосердии». Каждое слово, заранее