Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов

— … таким образом, титул «император», не будучи утвержден ни Святым Престолом, ни Сеймом Священной Римской Империи, является актом самоуправства, что ставит московитского царя в один ряд с африканскими вождями…

— Превосходно, господа, — прервал их Харли. — Главное, чтобы его величество Петр оценил изящество вашей мысли. И отреагировал соответственно.

Следующая остановка — неприметная таверна на окраине. В прокуренном зале, окруженный сочувствующими студентами, Дени Папен чертил на салфетке схему своего парового котла. Папен, увидев Харли, и бровью не повел, только чуть громче пожаловался на косность монархов, не желающих вкладываться в великие изобретения. Англичанин бросил на стол кошель с монетами.

— Ваши расходы, мсье Папен. Надеюсь, представление будет убедительным.

— Не сомневайтесь, милорд. Любой инженер — тщеславный павлин. Они не устоят перед соблазном распушить хвост и показать, как они бы сделали лучше, — спрятав кошель, Папен холодно блеснул глазами.

Пока интеллектуалы и актеры репетировали свои выходы, люди дела заканчивали приготовления. Из окна кареты перед Харли разворачивалась иная картина: по дороге к Гааге тянулись колонны солдат. Мальборо и Евгения Савойского он застал на холме, склонившимися над картой.

— Здесь, у канала, мы их зажмем! — рычал Мальборо, тыча пальцем в узкий перешеек. — Они не смогут развернуться.

— Нет, — возразил Савойский. — Здесь у них будет возможность маневра для их кавалерии. Лучше ударить на выходе из этого леса, где их колонна неизбежно растянется. Отрежем голову от хвоста.

Слушая их спор, Харли внутренне усмехался. Солдаты. Всегда мыслят сталью, хотя он-то знал, что до этого, скорее всего, не дойдет.

И над всей этой сложной, многоуровневой интригой, как паук в центре паутины, нависала тень Людовика XIV. Французские шпионы, Харли не сомневался, следили за каждым его шагом, что добавляло игре пикантности. Он скармливал им ровно то, что хотел показать, готовя свой собственный сюрприз для версальского интригана.

Вечером, накануне прибытия посольства, Харли собрал своих «союзников», кроме французов, в том же кабинете для последнего напутствия.

— Господа, — произнес он, поднимая бокал с рейнским. — Цирк готов. Ждем главного медведя.

Подойдя к огромному окну, выходившему на восток, он вгляделся в горизонт. В лучах заходящего солнца идеально ровная голландская равнина казалась расчерченной под линейку. Там, на самом ее краю, проступила едва заметная дымка. Это была неуклонно растущая, плотная полоса, ползущая по земле.

— Они идут, — с холодным удовлетворением произнес Харли.

— Эта охота будет последней для русского медведя, — прорычал Савойский.

Стальная армада «Императорского обоза» неотвратимо приближалась к Гааге, неся с собой грохот нового века. Они шли прямо в пасть ловушки.

Конец интерлюдии.

Глава 19

Проклятая равнина. Уже третий день нас окружала эта вылизанная, причесанная земля, от которой тошнило сильнее, чем от морской болезни. Каждый канал — струна, натянутая до звона. Каждое поле — расчерченный грифельками квадрат. Здесь даже деревья, казалось, росли по уставу. После дикой, живой, дышащей грязью и лесами Польши эта голландская стерильность раздражала. От нее хотелось выть. И в этот натертый до блеска мирок мы ввалились, как ватага пьяных грузчиков в операционную: двенадцать стальных монстров, изрыгающих жирный дым, оставляющих на безупречных дорогах глубокие борозды и омерзительные масляные пятна.

Выехавшие навстречу голландцы были под стать своей земле. Круглые, лоснящиеся, в черных камзолах, тугих, как кожа на барабане. От их намертво приклеенных к лицам улыбок теплее не становилось. Главный из них, представитель Генеральных штатов, долго рассыпался в любезностях, которые в переводе Остермана звучали еще фальшивее. Суть его витиеватой речи сводилась к одному: наше грохочущее стадо слишком велико и грязно для их чистоплотного города, а потому, ради нашего же «исключительного удобства», нас проводят в прекрасную загородную резиденцию. Я-то уже знал, что это сулит.

«Прекрасная резиденция» оказалась небольшим замком на острове, отрезанном от мира широкими, воняющими тиной каналами. Два моста, перекинутые на материк, выглядели хлипкими и ненадежными. Едва последний фургон нашего обоза, оставив на досках настила глубокие царапины, съехал на землю, за спиной застыли две роты пехоты в синих мундирах. «Почетный караул». Ну да, конечно.

Вечером, когда сырой, пронизывающий холод погнал всех в укрытия, в мой штабной фургон, превратившийся в островок тепла и света, скользнула тень. Андрей Ушаков. Молча стянув мокрые перчатки, он повесил их сушиться у жарко натопленной печурки и разложил на столе грубый набросок карты.

— Это не охрана, Петр Алексеевич.

От его бесцветного голоса стало не по себе.

— Мои люди весь день просидели на крышах. Нас обложили. Вон там, — его палец ткнул в схематичное изображение деревенской кирхи на том берегу. — На колокольне засели двое. Артиллеристы. Целый день вычисляли мертвые зоны. «Пристреливаются», сволочи, на случай чего.

Его палец переместился.

— А у мельницы — другая публика. Инженеры. Обмеряют наших «Бурлаков» на расстоянии. Буквально вскрывают их взглядом.

Карта под его пальцами превращалась в схему западни. Против нас работало целое конструкторское бюро.

— И самое паскудное, — палец Ушакова обвел кружком прибрежные кабаки, откуда доносились пьяные песни. — Там сидят их счетоводы. Каждая наша подвода с углем, каждая бочка с водой — все учтено. Они вычисляют наш дневной расход, чтобы знать, когда мы начнем дохнуть с голоду. Они к бою готовятся, Петр Алексеич.

Он замолчал. В фургоне стало слышно, как за стальной стеной ветер швыряет в броню пригоршни ледяной крупы. Вглядываясь в его пометки, я видел, как разрозненные детали складываются в единый механизм. Кёнигсберг — замок на острове. Берлин — дворец на окраине. Теперь Гаага. С удручающей педантичностью они повторяли один и тот же сценарий. Не лезут на рожон. Загоняют в клетку, отрезают от мира и начинают препарировать.

Дверь отсека распахнулась, впустив облако пара и самого Государя. Он влетел так, что задрожала палуба. За ним, как тени, проскользнули Меншиков и Орлов. Мы с Ушаковым вскочили.

— Что скажешь, генерал⁈ — прорычал Петр, с размаху опустив на стол огромный кулак. — Опять в окружении⁈ Доколе⁈

Я спокойно ответил:

— Государь, они не воюют с нами. Они нас изучают.

Он буравил меня непонимающим взглядом.

— Вспомни, — я обвел пальцем наш остров. — Кёнигсберг, Берлин, теперь здесь. Почерк один. Они боятся, что наша «зараза» — зараза воли, идей, перемен — вырвется наружу. Боятся не того, что мы что-то сломаем, а того, что мы что-то построим. Они пытаются