Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов

Петр умолк. Его гнев медленно утихал, он был задумчив.

— Так что делать? Сидеть и ждать, пока они нас обнюхают со всех сторон?

— Нет, Государь. Нужно проверить толщину прутьев.

План родился мгновенно — простой, наглый, идеально подходящий для Орлова. Василий, выслушав меня, оскалился в улыбке, от которой у любого бюргера душа ушла бы в пятки.

Через час он во главе дюжины своих отборных головорезов уже направлялся к мосту. Шли вразвалочку, в расстегнутых мундирах, горланя похабную песню — идеальное изображение подвыпивших солдат, решивших прошвырнуться в город «к девкам». Мы с Петром оделись в простую форму гвардейца, смешались с нашими воинами.

На мосту их встретил молодой голландский офицер с безупречной выправкой и каменным лицом. Он вежливо объяснил, что выход в город «в неурочное время может быть сопряжен с опасностями для высоких гостей».

— А мы не спрашиваем, — пробасил Орлов, делая шаг вперед. — Мы идем.

Голландец не шелохнулся. Едва заметный знак — и две шеренги солдат как один берут мушкеты наперевес. Тихо, без суеты. Просто обозначают границу.

Орлов застыл, его рука сама легла на эфес СМки. В воздухе отчетливо запахло кровью.

— Спокойно, Василь, — мой голос разрезал тишину. — Возвращаемся.

Смерив голландца долгим, тяжелым, обещающим взглядом, Орлов сплюнул под ноги и молча развернулся. Гвардейцы, разочарованно переругиваясь, побрели следом.

Проба сил окончена. Государь еле сдерживал свою ярость.

На следующий день нам принесли наживку — бумагу на дорогом пергаменте с приглашением на «Открытый публичный диспут о правилах ведения войны и гуманности». Список участников — весь дипломатический зверинец Европы в сборе. Ловушку даже не маскировали, а подали с наглым, неприкрытым цинизмом. Нас вызывали на публичную порку.

— Отказаться — трусость, — прорычал Петр, скомкав дубликат приглашения. Его кулак размером с небольшую дыню превратил гербовую бумагу в жалкий комок. — Значит, признать их правоту. Я поеду. И ты, генерал, поедешь со мной. Пусть послушают, что мы думаем об их «гуманности».

Спорить было бесполезно. Он уже закусил удила. Что ж, раз зовут на сцену — придется играть.

А они реально подготовили судилище. И публику подготовили.

Центральная площадь Гааги смердела. Едва мы сошли с карет, в ноздри ударил удушливый коктейль из немытых тел, пива и гнилой рыбы. Набившиеся, как сельди в бочку, тысячи людей молчали — эдакое выжидающее безмолвие бойни перед тем, как быку перережут горло. Нас провожали тяжелые, маслянистые взгляды. Их ненависть буквально липла к коже. На высоком помосте уже расселся весь дипломатический корпус, нам же отвели две убогие скамьи сбоку. Как места для прокаженных.

Представление началось, едва мы сели. На помост выскочил местный пастор, худой, как скелет, обтянутый кожей, с горящими черным, нездоровым огнем глазами. Он выл, изрыгая проклятия. Его палец, похожий на сухой сучок, тыкал в нашу сторону, и толпа отвечала ему глухим, утробным поддакиванием. «Антихристы», «дьявольские колесницы», «еретики-схизматики» — стандартный набор.

Следом вышел седой, респектабельный профессор из Вены. Этот бил иначе — по мозгам. Два ассистента развернули за его спиной огромные, в рост человека, цветные плакаты. С них на нас смотрела смерть в разрезе. Такие я видел в анатомических атласах будущего: обугленные, сморщенные легкие; кожа, покрытая лопающимися волдырями; глаза, выжженные изнутри.

— Вот, господа, — его спокойный, бесцветный голос от этого звучал еще страшнее, — последствия применения нового оружия, которое московиты именуют «Благовонием». Это яд труса. Оно не убивает — оно сжигает изнутри, превращая человека в страдающий кусок мяса.

Толпа завороженно смотрела на картинки. Петр сидел как каменное изваяние, но на его виске судорожно забилась жилка. Одно дело — слухи, и совсем другое — вот такие, якобы научные, доказательства, представленные на суд всей Европы.

Но главный номер этого цирка уродов был еще впереди. Когда профессор, закончив свою леденящую кровь лекцию, сошел с помоста, на его место, поддерживаемый под руки, поднялся человек в изодранном австрийском мундире, с лицом, замотанным грязными тряпками, и рукой на перевязи.

— Капитан фон Штраубе, — объявил распорядитель, по толпе пронесся сочувственный стон. — Единственный выживший…

Ушаков удивленно выгнул бровь посматривая на этого человека. Мы с ним переглянулись взглядами. «Фон Штраубе» говорил тихо, с хрипом, часто останавливаясь. Рассказывал про желтый дым, про то, как его люди падали, захлебываясь кровью. А потом, в наступившей тишине, медленно, театрально, сорвал с лица повязки.

Толпа ахнула. Рядом коротко, по-птичьи, взвизгнула какая-то дама и осела на руки своему кавалеру. Одна сторона лица «капитана» — сплошная багровая маска из рубцов и свежей, сочащейся плоти. Искусная работа гримера. Подставив свое уродство тысячам глаз, он молчал. А ведь талантлив, актерище. Если бы просто взяли бы урода вместо него — это не так подействовало. А этот тип умело «играл» голосом, интонациями.

Ложь. Дьявольски хорошо поставленная, но все же ложь. Однако она работала. Кольцо ненависти сжималось. Толпа уже рычала. Послы в первом ряду демонстративно отворачивались, якобы не в силах вытерпеть этот ужас. Английский посол, Роберт Харли, с непроницаемым лицом что-то чиркал в своем блокноте. Французский маркиз де Торси смотрел на меня с выражением сочувствия, какое бывает на лице у человека, разглядывающего раздавленную на дороге крысу.

Нас заклеймили, уничтожили. Превратили в чудовищ, с которыми не может быть никаких переговоров. Взгляд на Петра — и все внутри похолодело. Вцепившись в подлокотники так, что дерево затрещало, он сидел с землисто-серым лицом. Еще секунда — и он взорвется. Вскочит, заорет, бросится на этих ряженых. И тогда ловушка сработает.

Нужно было немедленно что-то предпринять.

На виске Государя забилась жилка. Медленно, с неумолимостью левиафана, поднимающегося из глубин, он начал подниматься. Все. Сейчас он сорвется. И тогда — конец. Кровь, бойня, и мы окончательно превратимся в тех самых чудовищ, которыми нас здесь выставили.

— Государь! План! У меня есть план! — прошипел я ему на ухо, вцепившись в рукав мундира.

Он обернулся. В глазах — замутненная ярость берсерка.

— Какой еще план, Смирнов⁈ — прорычал он. — План один — рвать!

— Нет! — выпалил я, лихорадочно пытаясь опередить взрыв. — Комиссия! Суд по их же законам! Деньги против лжи, присяга против клеветы!

Он нахмурился. Своей звериной интуицией он мгновенно оценил красоту этой затеи. На его губах дрогнула злая усмешка.

Не говоря ни слова, он оттолкнул мою руку и сделал шаг вперед. Исполинская фигура в темно-зеленом мундире заслонила собой солнце.