Курс на СССР: Переписать жизнь заново! - Тим Волков

состояние. Старичок, наверняка, работал с позволения администрации ресторана и отстегивал им процент, скорее всего весьма немаленький. Зато какой сервис! Сидишь с девушкой за столиком, а тут тебе и цветочки подносят: «купи, сделай приятное своей второй половинке».

Метель проследила за моим взглядом, и ее глаза блеснули.

— Вот мое второе желание, — ее голос прозвучал тихо, но с ледяной отчетливостью. — Купи мне цветы. Эти.

Я отшатнулся, будто меня ошпарили.

— Зачем ты это делаешь⁈ — прошептал я. — Тебе же не нужны эти цветы! Ты просто издеваешься!

Она откинула голову назад, и ее смех потонул в музыке. Но взгляд оставался холодным и непреклонным.

— Это. Мое. Желание. — она отчеканила каждое слово. — Или журналист Воронцов не держит слово?

Ненависть подкатила к горлу. Я хотел развернуться и уйти, бросить ей в лицо что-то резкое. Но не мог. Я был в ловушке. В ловушке собственного слова, данного сгоряча, чтобы спасти друга. И Метель мастерски этой ловушкой сейчас пользовалась.

Вот уж действительно Метель. Холодная, безжалостная…

Стиснув зубы, я отцепил от себя ее руки и нервно направился к старичку. Не спрашивая цену, вытащил из кошелька все деньги, что были с собой, и купил тот самый букетик.

— Спасибо, сынок, — просипел старик радостно, похоже, он уже и не надеялся сегодня заработать.

Я шагнул к Метели и, жестко глядя ей в глаза, едва сдерживая желание швырнуть их в лицо, сунул цветы ей в руки. Она приняла их с театральным, сладким удивлением, поднесла к лицу, делая вид, что вдыхает аромат. Ее глаза разыскали Наташу через зал и засияли торжеством.

— Спасибо, Сашенька, — нарочито громко сказала она. — Они прекрасны. Как и наш танец.

Внутри у меня все сжалось. Я понимал, что это только второй акт ее маленького спектакля. И где-то там, в ее хитрой голове, уже зрело третье, самое главное желание, которое я должен был безоговорочно выполнить.

Громкая музыка и отвлекающие разговоры Метели сделали свое дело, и я не сразу заметил, что Наташа исчезла. Еще секунду назад она танцевала с Гребенюком, а теперь он с растерянным видом стоял один среди танцующих пар.

— Наташа! — крикнул я, выискивая ее в толпе, и обратился к Гребенюку — Где она?

Тот лишь пожал плечами. Я рванул к выходу, расталкивая танцующие пары.

Выскочил на прохладный вечерний воздух, огляделся. На противоположной стороне улицы на остановке я увидел Наташу, побежал, но не успел. Подъехавший автобус быстро впустил пассажиров, двери захлопнулись и, оставив за собой облако выхлопного дыма, резво покатил по ночному городу. За стеклом мелькнуло ее бледное, обиженное лицо. Она посмотрела прямо на меня, а потом отвернулась.

— Наташа! Стой! — я крикнул и бросился вдогонку, но конечно же не догнал.

Твою мать!

За моей спиной послышались тяжелые шаги.

— Сань, ты чего это сегодня? — озадаченно спросил Гребенюк, вытирая пот со лба. — Вроде нормально отдыхали, танцевали, а потом ты с этой Метелью… Зачем ты вообще с ней пошел танцевать? Еще и при Наташе… Странный ты какой-то.

— Я не мог отказаться! — ответил я, сжимая кулаки. — У меня не было выбора, понял⁈

Серега смотрел на меня с искренним недоумением.

— Как это не было выбора? — он не отступал. — Сказал бы «нет» и все дела! Она что, тебя за руку силой потащила? Или пистолет приставила к спине?

— Хуже… — буркнул я.

А потом меня будто сорвало с тормозов. Вся ярость, не удержавшись внутри, вдруг выплеснулись наружу буйным потоком.

— Из-за твоей пластинки проклятой!

— Из-за какой пластинки? — не понял Гребенюк.

— Чтобы найти твоих чертовых «Pink Floyd», которых ты подменил и сунул какому-то лоху! Чтобы этот очкастый урод написал свою дурацкую расписку! — слова лились сами собой, горькие и обжигающие. — Метель была единственной, у кого был это альбом! А взамен Метель потребовала три желания! Любых! Понимаешь⁈

Я тяжело дышал, глядя на то, как мое признание медленно доходит до него. Зря конечно я это все сказал вслух, эмоции не сдержал, но было теперь уже поздно.

С лица Сергея медленно стекала маска непонимания, сменяясь шоком, а затем тяжелым, давящим осознанием.

Он отступил на шаг, будто я ударил его.

— Ты… ты это… ради меня? — он прошептал, и его голос дрогнул. — Ты ради меня пошёл в рабство к Метели? И… и Наташу из-за этого потерял?

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и в них читалось не просто удивление, настоящее потрясение. Он вдруг осознал истинную цену своего проступка и освобождения. Цену, которую заплатил не он, а я.

— Сань… — его голос сорвался. — Я же не знал… Я думал…

Он не нашел слов. Он просто стоял, опустив голову, и молчал. А я смотрел на пустую дорогу, по которой уехал автобус, и понимал, что победа над системой и судьбой обернулась самым сокрушительным личным поражением.

* * *

Утро в редакции началось с привычной суеты, запаха свежей типографской краски и газетной бумаги. На моем столе лежали свежие гранки, а сверху рукописный текст Сереги Плотникова и записка:

«Сань, привет! Я на выезде, постараюсь вернуться до обеда. Семеныч отправил на выставку. Вычитай материал по садику, если что, поправь. Я не успеваю.».

Я был благодарен коллеге. Он вчера меня здорово подстраховал, полностью взяв на себя подготовку репортажа об открытии садика. Так что сегодняшняя просьба в вычитке даже не обсуждается, надо сделать. Но мысли у меня были далеко от работы, тонули в вязком, тяжелом чувстве вины и беспокойства.

Но я сосредоточился, взял ручку, откинулся на стуле и стал вчитаться в знакомый почерк коллеги. Но слова расплывались перед глазами, превращаясь в бессмысленные закорючки.

«…торжественно перерезали красную ленточку… радостные лица малышей и их родителей… современные игровые комплексы…»

Я не мог выбросить мысли о вчерашнем событии. Перед глазами стоял образ уезжающей на автобусе Наташи. Холод отчаяния сжимал горло.

«Надо объясниться. Обязательно надо», — стучало в висках.

Я отложил гранки, потянулся к телефону и набрал номер. Трубку сняли почти сразу.

— Алло? — ответил спокойный, старческий голос.

— Иван Михайлович, здравствуйте, это Саша Воронцов. Можно Наташу?

На том конце провода наступила короткая пауза.

— Наташи нет. Уехала.

— Уехала? Когда? Куда? — сердце упало.

— На картошку, с институтом. Сейчас же уборочная. Говорила, вроде, тебе?

Говорила. Еще вчера, у следователя. Но тогда