Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Переломный момент наступил в один из летних дней, когда в монастырь с пышной свитой прибыл окольничий, человек из ближнего круга Годунова. Он долго беседовал с игуменом, а потом пожелал увидеть «брата Григория».

Их встреча произошла в той же книгохранительнице. Окольничий, мужчина лет сорока с умным, но холодным лицом, окинул Григория оценивающим взглядом, надолго задержавшись на всё ещё коротковатой бороде и глазах, в которых, вопреки всем стараниям, читалась не свойственная простому монаху пытливость.

— Так вот он, наш пророк, — произнёс окольничий без предисловий. — Поговаривают, ты будущее видишь. Так ли это?

— Грешен, ваша милость, — поклонился Григорий. — Иногда помыслы приходят. Толь от Бога, толь от смятения ума — не ведаю.

— Скромничаешь. А ну, скажи, что меня ждёт? — в голосе окольничего звучала насмешка, но в глазах читалась напряжённая внимательность.

Григорий понял, что это ловушка. Сказать что-то общее — значит, выставить себя шарлатаном. Сказать что-то конкретное и ошибиться — опасно. Но он знал биографии многих деятелей этой эпохи. Этот окольничий… он вспомнил. Через два года он попадёт в немилость за мелкую провинность и будет сослан воеводой в далёкий острог. Не трагедия, но крах карьеры.

— Не мне, грешному, судьбы ведать, — мягко начал Григорий. — Но… вижу я, ваша милость, человека осторожного и умного. Однако же осторожность порой подобна малодушию. Когда потребуется встать и слово твёрдое сказать — не уклоняйтесь. Ибо молчание там, где нужен глас, может обернуться дальней дорогой… на холодный север.

Григорий не назвал ни имён, ни дат. Дал лишь общую, притчевую рекомендацию, основанную на знании исхода. Но он видел, как изменилось лицо окольничего. Тот побледнел. Видимо, именно такая дилемма — высказаться или промолчать — стояла перед ним в какой-то текущей придворной интриге.

— Ясно… — пробормотал окольничий, уже без тени насмешки. — Благодарю за совет, брат.

Он уехал, оставив богатое пожертвование. А через неделю в монастырь прискакал царский гонец в алом кафтане, с грамотой, скреплённой печатью.

«Божиею милостию, Великий Государь Царь и Великий Князь всея Руси Фёдор Иоаннович указал брату Григорию из Спасского монастыря явиться ко двору нашему для духовной беседы и утешения».

Игумен и отец Кассиан были одновременно и в трепете, и в страхе. Царский вызов — честь невиданная. Но и ответственность страшная. Один неверный шаг — и опала легла бы на всю обитель.

Григория обрядили в новую, чистейшую рясу, дали в руки дорогой посох — выглядеть подобающе перед царём. Прощаясь, отец Кассиан взял его за руку.

— Помни, Григорий, — тихо сказал он. — Ты идёшь не к боярину, а к Помазаннику Божьему. Осторожнее с своими «поми́слами». Царь Фёдор — душа кроткая, но вокруг него… волки в овечьих шкурах. Особливо шурин его, Борис.

— Постараюсь не опозорить обитель, отче, — кивнул Григорий, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Дорога в Кремль была похожа на очередное путешествие во времени. Его вели через Боровицкие ворота, мимо суетливых приказных изб, вдоль стен, за которыми высились сказочные терема и храмы. Воздух гудел от звона колоколов и гомона тысячи голосов. Он видел бояр в парчовых шубах в сорок градусов жары, стрельцов в красных кафтанах с бердышами, холопов, бегущих с поручениями. Это был не музей, не картинка из учебника. Это был живой, бьющий энергией политический и административный центр огромной страны.

Его провели не в парадные палаты, а в небольшой, уютный сад, разбитый на внутреннем дворе царских хором. Там, среди яблонь и вишен, стояли голубятни — изящные деревянные башенки с множеством отверстий. И у одной из них, на резной скамье, сидел человек.

Григорий замер. Он видел портреты Фёдора Иоанновича. Но живой царь был иным. Невысокий, тщедушный, с бледным, почти прозрачным лицом и большой, острой бородой. Но не в этом было дело. Дело было в глазах. Огромных, светло-голубых, невероятно чистых и кротких. В них читалась какая-то детская, незамутнённая печаль. Он был одет просто, без царских регалий, в лёгкий зипун из голубого шёлка, и на его коленях сидел белый голубь.

Царь Фёдор кормил птиц с руки.

Григорий подошёл и поклонился до земли, как учили его в монастыре.

— Подойди, подойди, брат Григорий, — голос у царя был тихий, немного визгливый, но приятный. — Не смущайся. Птицы божьи смирению учат. Посмотри на них.

Григорий выпрямился и подошёл ближе.

— Великий государь…

— Оставь, оставь эти титулы, — махнул рукой Фёдор. — Здесь я не царь, а раб божий Фёдор. Говорят, ты из Андроникова монастыря? Старец Паисий там, слепой? Как он? Здравствует?

— Здравствует, государь. Молится о вашем здравии.

— Добрый старец, — оживился Фёдор. — А голуби… любишь голубей, брат Григорий?

Григорий посмотрел на птиц, сновавших вокруг. Он вспомнил городских голубей, которых считал летающими крысами. Но здесь, в этом саду, они были другими. Символом.

— Голубь — птица кроткая, государь, — осторожно начал он. — На него снизошёл Дух Святой. Он не сеет, не жнёт, но Господь питает его. В нём нет злобы мирской.

Лицо Фёдора озарилось улыбкой. Он нашёл родственную душу.

— Верно! Верно говоришь! — он аккуратно снял с колен голубя и отпустил его. — Все вокруг: бояре, воеводы — твердят о силе, о грозе для супостатов, о казнях… А Христос-то ведь учил кротости. Вот и я думаю… сила-то настоящая не в мече, а в смирении. Так ли?

Григорий почувствовал, как сжимается сердце. Перед ним был не просто правитель. Перед ним был человек, чьё мироощущение в жестоком XVI веке было аномалией, обрекающей его на страдание.

— Сила, государь, бывает разная, — сказал Григорий, подбирая слова. — Есть сила меча, и она нужна, чтобы оградить овец от волков. А есть сила духа, чтобы самим овцам волками не стать. Первая — для тела, вторая — для души. Мудрый правитель обладает обеими.

Фёдор задумался, глядя в небо, где кружили его голуби.

— Мудро сказано… Для души… А часто ли наши души помнят о ней, о силе-то духовной? — он вздохнул и перевёл на Григория свой ясный, печальный взгляд. — Говорят, ты прозорлив. Что видишь? Что грядёт на землю Русскую?

Вот он. Главный вопрос. От ответа зависело всё. Григорий понимал, что не может говорить с царём языком политики или предсказаний бед. Он должен говорить на его языке — языке веры и притч.

— Вижу я, государь, тучи на горизонте, — тихо начал он. — Но солнце правды Христовой не затмить никаким тучам. Беды приходят за грехи наши. Маловерие, гордыня, жажда стяжаний… Но есть оружие против них.

— Какое? — с детской непосредственностью