Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

в высшей степени конкретным, сиюминутным. Повидавшись и переговорив с одной группой интересующих его людей, он тут же забывал, о чем говорил с ними, и переходил к следующей группе. С первого взгляда он казался даже более решительным и активным, чем когда-либо, однако вряд ли сумел бы вспомнить без напряжения, чем был занят всего час назад, или внятно разъяснить, чем занимается в данный момент. Сквозь эту его глухоту удалось пробиться только одному человеку: итальянцу, высланному с родины за участие в восстании 1820 года в Пьемонте. Этот человек прожил здесь год и вскоре должен был уехать в Англию. Что-то в этом человеке тронуло Итале, и он сразу отчетливо запомнил его продолговатое лицо, имя Санджусто, высокий лоб, курчавые волосы, дружелюбные интонации. Еще то, как они вдвоем сидели в кафе на улице Фонтармана и на столик падали резные тени от не распустившейся еще листвы, просвеченной солнцем. «Либерал – это человек, который считает, что средства оправдывают цель», – сказал Санджусто, и эти слова тоже остались в памяти Итале.

Солнечный свет, еще лившийся с запада, падал сквозь ветви деревьев как-то косо и казался более золотым и немного пыльным в преддверии сумерек; по улице с грохотом, неторопливо проехали несколько карет; вздохнул ветер и принес ароматы вспаханных полей; вскоре над крышами старых особняков взошла луна. Итале вернулся к Арриоскарам лишь к ужину. Ели молча: хозяйка дома, родственница Луизы, была женщиной строгой и застенчивой, а ее муж вообще был неразговорчив; Энрике обедал где-то в другом месте. Беседу за столом поддерживала одна Луиза, желавшая и в данном случае вести себя безупречно, и Арриоскары явно были ей за это благодарны. В десять часов подали кофе, в четверть одиннадцатого ужин наконец закончился. Шла Страстная неделя, так что приемы и вечеринки должны были возобновиться только после Пасхи.

Вернувшись в свою комнату, Итале окно открывать не стал и в сад выглядывать тоже. Сняв сюртук, он уселся за письменный стол, чтобы просмотреть местные и иностранные журнальные публикации и рукописные статьи, которых у него за день собралась целая пачка. Он читал внимательно, не поднимая головы и порой делая на полях пометки. В комнате ярко горели свечи, но становилось все холоднее, потому что Итале, вовремя не подбросив дров в камин, позволил и без того несильному огню погаснуть.

Колокол кафедрального собора мягким, но решительным баритоном пропел полночь. Итале совсем сгорбился за столом от усталости, однако продолжал читать.

«Не стоит заблуждаться, – говорилось в одной из статей, – относительно таких проявлений радикализма, как деятельность тайных обществ Франции, Италии и обеих Германий и таких экстремистских организаций, как революционные союзы, возникшие в последние десять лет в Англии и связанные с либеральной фракцией в Орсинии, к которой наше правительство не только относится вполне терпимо, но даже и в какой-то степени поощряет как явный и положительный признак общего роста культуры и просвещенности масс. Запретить публикацию…» Итале вернулся назад, вычеркнул слова «фракция» и «явный», нахмурился и зачеркнул все предложение целиком, потом отложил текст статьи в сторону и устало уронил голову на руки.

Посидев так немного, он встал, прошелся по комнате, погасил свечи и, взяв сюртук, спустился по лестнице и вышел из дома.

Сегодня ночь была значительно холоднее; полная луна – полнолуние наступило только вчера – сияла в небесах, окутанная легкой дымкой. Струя воды в фонтане то и дело отклонялась в сторону из-за порывов ветра. Итале постоял у каменной скамьи, глядя на белые цветы нарциссов, и вскоре услышал, как в доме стукнула входная дверь. Сегодня Луиза поверх легкого платья накинула длинную темную шаль и теперь куталась в нее на ветру.

– Я слышала, как вы вышли из дома, – прошептала она, еле сдерживая смех, – я подслушивала…

– Баронесса…

– Дом Итаал! – передразнила она его.

– Но я не могу называть вас просто Луиза!

Она села на каменную скамью, кутаясь в огромную пушистую шаль и расправляя на коленях ее длинную бахрому.

– А чего еще вы не можете делать?

– Вы… вы несправедливы! – вырвалось у него.

– Вот как? Ну что ж, я всего лишь женщина. Разве можно ожидать справедливости от женщины? А поскольку вы не можете называть меня по имени, я тоже не могу… обращаться с вами по справедливости!

– Вы несправедливы по отношению к самой себе.

– Вот как? – Она удивленно подняла брови, но сказала это не сердито, а скорее задумчиво. – Интересно… Впрочем, возможно, вы правы… – И она посмотрела ему прямо в глаза; Итале взгляда тоже не отвел. – Странно, но, оказывается, в вашей власти заставить меня страдать.

– Господи, у меня нет ни малейшего желания заставлять вас страдать! Неужели вы не понимаете…

– Нет.

– И это совсем не в моей власти… Вы же знаете, кто я, – сказал он с отчаянием, – и как я живу, и где я живу…

– И что из того?

Он не сумел ответить и промолчал.

– Я же не прошу вас вести себя, как подобает светскому человеку и аристократу. И я не милости у вас прошу. Я прошу правды! Поговорите со мной, Итале. Хотя бы раз поговорите со мной!

– Но что я могу вам сказать?

Фонтан, струю которого ветер упорно сдувал в сторону, зашуршал, зашептал что-то сердито, ударяясь о край бассейна и изливаясь на землю.

– Да и что хорошего будет, если я вам это скажу? – В голосе Итале слышалась безнадежная тоска.

– Ничего, – прошептала Луиза. – Ничего хорошего. – Она помолчала, плотно обхватив себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Сказав это вслух, мы можем лишь ранить друг друга… Зачем вам лишняя боль?..

Она вдруг вскочила и порывисто обняла его. Он, потрясенный, тоже обнял ее – сперва неуклюже, потом более настойчиво, сильно и нежно прижимая ее к себе. Луиза, в первые мгновения немного смутившаяся, требовательно и страстно прильнула к нему, и уста их слились в ненасытном поцелуе.

Наконец она высвободилась из его объятий и отшатнулась, точно слепая, а он, тоже как слепой, снова потянулся к ней. Но тут вместе с вернувшимся самообладанием пришло и осознание случившегося, и голова у него закружилась от потрясения и стыда, и он бессильно рухнул на скамью, низко склонив голову. Луиза неподвижно стояла рядом; она вся дрожала, но смотрела прямо на него.

Наконец Итале поднял голову. В глаза ей он смотреть не осмелился и спросил сердитым и одновременно умоляющим шепотом, обращаясь к ее рукам, вдруг повисшим как плети:

– Разве вы не видите?

– А вы? Вы-то видите наконец?

Только теперь он начинал понимать, и выражение его лица менялось на глазах – от ошалелого, почти безумного, к изумленно-радостному.