Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

обладала живой и чувствительной душой; к тому же ни одна из ее собственных дочерей, ныне ставших спокойными и уверенными в себе женщинами, даже в семнадцать лет никогда не прижималась так к ее плечу, чтобы выплакаться, чтобы поведать матери о своем душевном смятении и обуревающих их страстях.

– Ничто меня не огорчает, я очень, очень счастлива! – еле выговорила Пьера и зарыдала так, что госпожа Белейнин тут же прекратила всякие расспросы и повела девушку в спальню, чтобы та хоть немного успокоилась.

– Ну, ну, Пьера, – шептала она, – хватит, довольно плакать, все уже позади…

II

Итале стоял у окна в доме на улице Фонтармана и смотрел, как восходит луна над старыми садами, погруженными во тьму, и слушал звон струй в фонтане и шелест листвы в порывах западного ветра. На Итале был сюртук цвета сливы – рождественский подарок матери – и тонкая, отлично накрахмаленная сорочка; он был аккуратно причесан, галстук и булавка на месте, на лице выражение покоя и легкой печали. Он думал о том, будут ли из этого выходящего на юг окна видны в ясный день далекие горы.

– Никогда не видел, чтобы кто-нибудь столько времени торчал у окна, – заметил Энрике Палюдескар, входя в комнату и предварительно осторожно постучавшись. – Что ты там разглядываешь, Сорде? Я понимаю, крыши, деревья, луна… все это красиво, но больше там ведь ничего нет! Ничего не происходит. Ничего не меняется. Ну что, ты готов?

– Да. – Итале с туманным видом отвернулся от окна и посмотрел на полное, отлично выбритое добродушное лицо Энрике.

– Как тебе мой вид? – спросил тот. – Английская мода! Все теперь почему-то должно быть английским. Пошли, Луиза ждет. Кстати, который час? Чертовы штаны такие тесные, что даже часов из кармашка не вытащить! Приходится исполнять какой-то дурацкий танец… Слушай, опаздывать нам ни в коем случае нельзя: эта старая дама – сущий дракон.

Итале посмотрел на часы: они показывали половину третьего, остановившись еще несколько недель назад. Он так и не собрался отнести их в починку.

– Должно быть, около шести, – сказал он Палюдескару.

– Тогда пора ехать.

Луиза улыбалась им, стоя внизу, у широкой лестницы.

– Не глупи, Энрике, это ведь буквально за углом!

– Естественно, в этом городе вообще повернуться негде, – проворчал Энрике. – Терпеть не могу ходить в гости пешком!

И все же они пошли пешком. Стояла ранняя весна. Пели фонтаны, ветви платанов с набухшими почками в вечерних сумерках отбрасывали на тротуар кружевные тени, временами налетал холодный ветерок, высоко над крышами ярко светила луна, точно паря в небесах. И все вокруг казалось странно легким, точно вдруг обрело способность летать, и в то же время пребывало в полном равновесии и гармонии.

Им предстоял обед в одном из самых знатных домов Айзнара – у маркизы Фельдескар-Торм. Даже в узком кругу высшей знати Итале принимали хорошо. Эти люди понимали, что он – сын западного землевладельца и гостит у людей их круга, а значит, и сам временно к их кругу принадлежит. Очевидно, что об Итале им было известно не только это, ибо после ужина маркиза, маленькая некрасивая старушка, любезно обратилась к нему:

– Ну, господин Сорде, вы что же, и в Айзнаре революцию затеваете? По-моему, в нашем мирном обществе не стоит разжигать столь опасный пожар.

Запираться не имело смысла.

– Вы правы, маркиза, не стоит, – честно сказал Итале. – Я всего лишь пытаюсь соблазнить новой жизнью некоторых здешних молодых людей и перетащить их в Красной.

– Вы, столичные жители, вечно стремитесь к власти, ко всем этим ужасным революционным переменам, – усмехнулась старая дама. – Я ведь читала многие ваши статьи, господин Сорде. Довольно интересно… Вы, безусловно, владеете словом.

Итале поклонился в знак признательности.

– Порой они напоминают мне статьи нашего Вальтуры в прежнем айзнарском «Меркурии» или Костанта Велоя в краснойском «Ревю». Ну, Велой-то, если не ошибаюсь, лет двадцать уж в могиле, а Вальтура десять лет провел в австрийской тюрьме и теперь, наверное, тоже умер. На моих глазах сменилось четыре поколения радикалов, господин Сорде, но революции я так и не дождалась!

Итак, вызов был брошен, и теперь ему пришлось отвечать прямо:

– Я думаю, вскоре вы ее дождетесь, маркиза.

– Ну что ж, я вижу, вы достаточно упорны. Не оставляйте же своих попыток достигнуть цели. Кое-что вам, по-моему, уже удалось? Например, завоевать внимание нашей очаровательной баронессы. – И она выразительно посмотрела в сторону Луизы Палюдескар, которая увлеченно беседовала о политике с господином Белейнином и одним из внучатых племянников маркизы. – Сомневаюсь, что Вальтуре это бы удалось.

– Ну, если бы ему представилась такая возможность…

– Такая возможность ему бы никогда не представилась! – отрезала старуха, глядя на Итале высокомерно и холодно.

Итале покинул дом маркизы Фельдескар-Торм в несколько подавленном настроении. Старая дама сумела с удивительной точностью попасть своими отравленными стрелами в самые уязвимые места его души, напомнив, что того, чему он решил посвятить всю свою жизнь, уже не раз и не два пытались добиться другие, однако всегда терпели неудачу; она также намекнула, что Палюдескары – компания в высшей степени странная для революционера, а он, часто бывая у них в доме, ставит себя в двусмысленное положение. Однако – он вынужден был это признать – маркиза сделала все это отнюдь не из враждебного отношения к его деятельности, а скорее в поддержку революции. Она ведь почти впрямую спросила его: «Ну и где же наша революция? Что вы там с ней тянете?»

Вернувшись в особняк Арриоскаров, своих здешних гостеприимных хозяев, Итале сперва беспокойно метался по отведенной ему комнате, потом подошел к окну, выходившему в сад, открыл его и, опершись о подоконник, высунулся наружу. Струи фонтана пели в ночном саду, с серебряным звоном падая в каменный бассейн. Им нежно вторил другой фонтан, на перекрестке, неподалеку отсюда. Ветер улегся. Стояла полная тишь; она окутала город, точно приплыв с замерших в безветрии окрестных полей. В небесах неярко светились несколько звезд, омытых голубым сиянием луны. Красота, равновесие, гармония…

Испытывая непреодолимое отвращение к самому себе, Итале попытался отвлечься от мрачных мыслей, утонуть в лунном сиянии и тишине, но не смог; эта весенняя животворная тьма, эти энергетически заряженные последние дни марта, это состояние полусна-полубодрствования порождали в его душе лишь гнев, неуверенность и страх.

Он тщетно старался понять: в чем же источник его беспокойства? В какой момент работа перестала быть для него главной целью в жизни, превратившись в некое развлечение, в нечто ведущее к совсем иной, ему самому еще не совсем ясной цели? От какой абсолютной необходимости он