Деньги не пахнут 5 - Константин Владимирович Ежов

И за всем этим стояла она.

– Все эти действия, – произнёс Киссинджер, глядя прямо перед собой, – проводились по прямому распоряжению Холмс. Она принуждала сотрудников, контролировала фальсификации и заставляла подписывать договоры о неразглашении, чтобы никто не смог говорить правду.

В зале раздался крик:

– Убийца!

Эхо звенело в сводах зала. Судебные приставы метнулись, но публика кипела.

Команда "Тераноса" сидела неподвижно. На лицах – смесь обречённости и усталого равнодушия. Всё это было ожидаемо. Они знали: если Киссинджер доберётся до трибуны, конец неизбежен.

Холмс сжала кулаки так, что побелели костяшки пальцев. На щеках проступил мраморный холод. Её губы дрогнули, будто она пыталась что-то сказать, но слова застряли. В этот момент мысли метались, как загнанные птицы: "Как? Как это стало возможным?"

Всё рушилось.

Репутация, инвесторы, контроль – всё, что строилось годами, теперь висело на нитке. До недавнего времени её лицо украшало обложку "Fortune", а журналисты называли "самой молодой женщиной-миллиардером Силиконовой долины". Теперь это же лицо видели миллионы – и видели в нём не гения, а лжеца.

Единственное, что всегда спасало – отсутствие прямых доказательств. До сих пор это было её щитом. Одни слова против других, один свидетель против другого.

Пока всё сводилось к спору, оставался шанс.

Но теперь свидетель говорил под присягой. Голос Киссинджера звучал, как колокол, отбивающий последние секунды её легенды.

А в зале уже поднималась новая волна звуков – смесь шёпотов, возгласов и сдержанного ужаса. Мир, привыкший к идеализированным историям о "технологическом спасении человечества", с ужасом смотрел на лицо своей обманутой веры.

Мир когда-то видел в ней нового Билла Гейтса, нового Стива Джобса. Казалось, само будущее склоняется перед её гением. По сравнению с ней любой младший аналитик выглядел смешно, будто школьник, робко тянущий руку в классе.

Но всё изменилось в тот день, когда на свидетельскую трибуну поднялся Киссинджер.

В зале повисла такая тишина, будто даже камеры, щёлкавшие до этого без остановки, замерли в ожидании. Воздух стал густым, электрическим, пахнущим перегретыми прожекторами и старым деревом судебных скамей.

– Он же обещал молчать… – пронеслось в голове Холмс. – Он знал, чем это обернётся. Зачем же?..

Генри Киссинджер. Титан, выковавший политику целой эпохи, человек, державший в руках штурвал холодной войны. Его слово весило больше любой медали, любого титула. Против такой фигуры не устоит ни один молодой предприниматель, даже самый прославленный.

"Сергей Платонов… Как он ухитрился привести сюда Киссинджера?"

Ответ внезапно ослепил, будто вспышка фотоаппарата: Платонов воевал не в зале суда, а за пределами его стен – на поле общественного мнения.

"Неужели всё было подстроено ради этого момента?"

Взгляд Холмс скользнул от судьи к камерам, вещающим процесс на весь мир. Теперь стало ясно: Киссинджер медлил не из-за верности компании, а из страха запятнать собственное имя. Но, переступив порог суда, он превратился в героя – старика, решившегося нарушить клятву ради правды.

Его шаг по деревянному полу отозвался эхом, будто гвоздь в крышку гроба её репутации. С того мгновения поражение Холмс стало лишь вопросом времени.

И всё же просто поднять руки и сказать "Признаю" она не могла. Нужно было выжить. Любой ценой.

– Приступайте к перекрёстному допросу, – произнёс судья.

Блэквелл медленно поднялся, выпрямляя спину, словно готовился к поединку. Его шаги были мягкими, почти бесшумными, но в каждом слышался вызов.

– Свидетель, – начал он холодно, – вы лично не проверяли заявления информатора. Кроме того, вы не обладаете техническими знаниями, чтобы оценивать эти вопросы, верно?

Его логика была безупречной: Киссинджер – не инженер, не учёный. Человек политики, не технологий. Блэквелл, почувствовав уверенность, двинулся дальше:

– Есть ли у вас какие-либо конкретные доказательства, подтверждающие обвинения информатора?

Требовались железные факты: данные испытаний, внутренние документы, результаты тестов. Но всё это было спрятано под грифом "конфиденциально". Ничего, кроме слов. Ничего, кроме тени сомнения.

Блэквелл надеялся на тишину в ответ. Но вместо неё раздался мягкий, спокойный смех.

Киссинджер улыбнулся – устало, с оттенком иронии.

– Простите, я, должно быть, перепутал зал. Мы ведь не обсуждаем технологии, не так ли? Насколько мне известно, речь идёт о неэффективном управлении.

Эти слова обрушились на зал как гром. Всё встало на свои места.

Платонов никогда не обвинял Холмс в мошенничестве напрямую. Его иск был акционерным – за халатное руководство. Ему не нужно было доказывать, что технология ложна. Достаточно было показать, что руководитель знал о проблемах и скрывал их.

– Тот факт, – продолжал Киссинджер, – что бывший главный исследователь выступает под присягой с такими заявлениями, уже свидетельствует о вопиющем бездействии.

Он говорил ровно, сдержанно, но каждое слово резало, как лезвие.

– А то, что эти вопросы никогда не поднимались на заседаниях совета директоров, – это уже осознанный обман. И это, господа, прямое доказательство некомпетентного управления.

Эти слова стали приговором.

Каждая ложь, сказанная Холмс Киссинджеру, возвращалась к ней эхом, словно удары колокола в пустом храме. Один за другим рушились камни её защиты.

Но буря только начиналась.

Появление Киссинджера было лишь первым падающим домино в цепи, которая ещё покатится с грохотом, сметая всё на своём пути.

Слова Киссинджера прогремели, словно удар грома над застывшей равниной. Судебный зал содрогнулся – не физически, а будто внутри каждого присутствующего что-то надломилось, сдвинулось, рухнуло. Эта фраза, произнесённая спокойным, усталым голосом старого политика, стала искрой, от которой вспыхнуло всё вокруг.

Как только первая костяшка упала, цепная реакция пошла сама собой – будто невидимая рука подтолкнула следующие. Одно признание повлекло другое, один голос пробудил десятки, сотни других.

Следом посыпались сотрудники "Тераноса". Люди, долго державшие язык за зубами, начали говорить. Страх перед молодой компанией не был их главным тормозом – куда сильнее давило нечто иное: влияние тех, кто стоял за ней, чьи имена шептали в кулуарах с осторожностью, будто говорили о богах.

Но теперь самый уважаемый из этих богов – Киссинджер – публично осудил Холмс. И страх исчез, как дым, развеянный сквозняком.

Первым выступил мужчина с седыми висками, голосом химика, привыкшего к точности формул:

– Возглавлял отдел химической инженерии. Госпожа Холмс неоднократно делала преувеличенные заявления прессе, идущие вразрез с реальностью. Просил согласовывать публичные отчёты с нашей командой, чтобы избежать ошибок. Получил отказ. После этого подал в отставку – не мог мириться с ложью.

Эти слова не доказывали, что технология поддельна. Но они били точно в цель: руководство