Беглый - Дмитрий Шимохин

Сафару знак, он тут же выдвинулся вперед. Неслышно скользя меж кустов, приближаясь к фанзам с подветренной стороны, а за ним следовали трое нанайцев. В руках у них были заранее приготовленные куски вяленого мяса. Псы, учуяв манящий аромат приманки, насторожились, подняли уши, но не залаяли — видимо, привыкли к тому, что их подкармливают. Мясо, брошенное умелой рукой, полетело точно в их сторону. Одна собака, большая, лохматая, недоверчиво обнюхав кусок, тут же жадно схватила его и начала грызть, утробно рыча. Вторая, поменьше, но более вертлявая, помедлила, но, видя, как первая с аппетитом уплетает «угощение», тоже не устояла. Стрелки-нанайцы натянули луки….

Тренькнула тетива, и первый пес завалился набок, заливаясь хлещущей из пасти кровью.

Вторая собака громко заверещала, хватаясь зубами за вонзившуюся в плечо стрелу. В то же мгновение Сафар молнией метнулся к ней, запрыгнул сверху и перерезал горло. Через несколько мгновений все было кончено: собаки содрогались в агонии, уткнувшись носами в пыль. Путь для нас был свободен.

В большой фанзе горел тусклый огонек масляной лампы, оттуда доносились приглушенные голоса, грубый, пьяный смех и звуки какой-то азартной игры. В других фанзах, с маленькими окошками, было мертвенно тихо, и только изредка оттуда доносился сдавленный, едва слышный плач или протяжный стон.

— Пора, — прошептал я.

Глава 22

Глава 22

Первыми бесшумно пошли нанайцы. Их задача была обойти фанзы с женщинами и блокировать выходы, встречая врагов. Затем моя ударная группа. Мы, пригибаясь к земле, стараясь ступать как можно тише, подобрались к большой фанзе. Дверь была сколочена из грубых досок, оттуда тянуло теплом, доносился тошнотворный запах дыма, немытых тел и прогорклого бараньего жира.

Я прислушался. Внутри, судя по голосам, было человек пять-шесть. Остальные, видимо, уже спали в других комнатах.

— Давай! — коротко бросил я Титу, стоявшему рядом, и мы одновременно рванулись внутрь. Тит плечом вышиб хлипкую дверь, и мы вломились в помещение. Софрон шел третьим за нами.

То, что началось потом, трудно описать словами. Это был не бой, а скорее, короткая, яростная, кровавая резня. В тесном, тускло освещенном жирником помещении фанзы застигнутые врасплох мансы не сразу поняли, что происходит. Кто-то дремал, прислонившись к стене, кто-то, сгрудившись вокруг импровизированного стола, азартно бросал кости. Первый, тот самый Гырса, которого мне показала Аякан, вскочивший с диким криком и схватившийся за широкий тесак, висевший на стене, получил пулю прямо в переносицу. Он рухнул как подкошенный, не издав ни звука.

Грохот выстрела в замкнутом пространстве оглушил на миг даже меня.

Пока опешившие мансы пытались нашарить оружие или выхватить ножи из-за пояса, мы втроем, отстрелявшись с ружей, успели выхватить револьверы и выпустить по несколько пуль каждый.

К этому моменты в фанзе появились Левицкий и Сафар.

Штуцер корнета рявкнул, как пушка, и еще один манса, пытавшийся прицелиться из своего допотопного ружья, схватился за живот и осел на пол. Тит, с револьвером в левой руке и тяжелым плотницким топором в правой, действовал как заправский мясник на бойне, прорубая себе дорогу сквозь опешивших врагов. Удары его топора были короткими, страшными, от них ломались кости и летели брызги крови. Сафар, отстреляв барабан кольта, пошел врукопашную, даже мне глядя на него стало не по себе. Его движения были стремительны и точны, он наносил удары в горло, шею, бока, в пах — туда, где каждый удар ножа вызывал целые фонтаны крови.

На шум и выстрелы из других фанз начали выбегать остальные мансы, вооруженные кто чем — копьями, дубинами, ножами. Но их уже встречали наши нанайцы и беглые. Громыхали выстрелы, в воздухе повисла дымная пелена. Луки пели свою смертоносную песню, стрелы с костяными и железными наконечниками находили свои цели. Несколько мансов, вооруженных старыми фитильными ружьями, успели сделать пару выстрелов, но в суматохе, темноте и спешке их пули либо ушли в «молоко», либо лишь слегка ранили кого-то из наших.

Я перезаряжал барабан «Лефоше». Адреналин бил в голову, обостряя все чувства до предела. Вокруг — адская смесь криков боли и ярости, предсмертных стонов, запаха пороха, горячей крови. Кто-то из мансов, здоровенный детина с перекошенным от злобы лицом, бросился на меня с тесаком дадао. Я выстрелил почти в упор, не целясь, пуля ударила в грудь, и его отбросило назад, как тряпичную куклу. Он упал, захрипел и затих.

Схватка продолжалась недолго, может быть, минут пять, не больше, но эти минуты казались вечностью, наполненной лязгом стали, грохотом выстрелов и криками умирающих.

Когда последний из сопротивлявшихся мансов, получив стрелу в горло от одного из нанайских юношей, и упал захрипев булькая кровью, в наступившей оглушительной тишине было слышно только наше прерывистое, тяжелое дыхание и тихий, надрывный женский плач, доносившийся из зарешеченных фанз.

Картина была жуткая. Пол большой фанзы был буквально усеян телами мансов, лужи крови темнели на утоптанной земле. Мы потеряли двоих нанайцев — молодых парней, которые слишком рьяно бросились в атаку. Еще трое были ранены, но, к счастью, не тяжело. Один из беглых, Михайла, тот самый, что выпрашивал у меня хлеб, получил ножевое ранение в руку, но держался молодцом, лишь морщился от боли. Враг был уничтожен практически полностью. Насчитали двадцать восемь трупов мансов внутри и вокруг фанз. Еще двое, видимо, самые шустрые, пытались бежать в сторону реки, но их настигли стрелы нанайцев уже за пределами базы. Итого тридцать человек. Немало!

— Тит, Софрон, Левицкий, проверьте фанзы с бабами. Аккуратно, не напугайте их, — приказал я, пытаясь унять дрожь в руках и отдышаться. Голос мой хрипел.

Аякан, как только стихли выстрелы, уже была там, ее голос, тихий и успокаивающий, как журчание ручья, слышался из одной из фанз. Она что-то говорила на нанайском, и женский плач постепенно стал стихать.

Пока Аякан устраивала эти переговоры, у меня нашлось время осмотреть домашний быт маньчжуров. Это оказалось весьма печальное зрелище. Фанзы их сделаны из глины, лавки в доме также глиняные, и вся утварь, даже невод и соха, находились внутри. На полках стояли чашки различных форм, по стенам висели удочки, сети, ковши, образа и фигурки Будды.

Перекинувшись парой слов с Левицким и Титом, мы пришли к общему мнению, что маньчжуры живут чрезвычайно неопрятно.

Наконец из темных, узких проемов зарешеченных фанз начали выходить спасенные женщины. Измученные, исхудавшие, с потухшими от ужаса и страданий глазами, в рваной, грязной одежде. Некоторых вели под руки, но все были живы. Их оказалось много больше, чем мы рассчитывали: восемь из