Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

О всякой дури я здесь говорю для контраста. В это же время я, наоборот, становился самоосознаннее. Если я был один, то иногда уже не просто был в комнате, но и осознавал, что я в комнате. На самом деле помню, как часто думал или говорил себе, тихо, но очень отчетливо: «Я нахожусь в комнате». Это непросто объяснить. В то время я звал это «удвоением», но все еще сам не понимаю, что конкретно имел в виду и с чего вообще казалось таким глубоким и крутым не просто быть в комнате, но и совершенно осознавать, что я в комнате, сижу в конкретном кресле в конкретной позе и слушаю конкретный определенный трек с альбома с конкретным определенным сочетанием цветов и рисунков на обложке, – быть в состоянии настолько повышенного сознания, чтобы с пониманием сказать самому себе: «Прямо сейчас я в этой комнате. На восточной стене вращается тень от ноги. В этой тени не узнается нога в силу искажения из-за угла падения света от солнца за знаком. Я вертикально сижу в темно-зеленом кресле с сигаретным ожогом на правом подлокотнике. Сигаретный ожог – черный, в форме неровного круга. Я слушаю „The Big Ship“ с альбома Брайана Ино Another Green World, где на обложке нарисованы красочные фигуры в белой рамке». В таком открытом виде количество деталей кажется утомительным, но не мне. Я испытывал что-то вроде выхода, пусть и недолгого, из смутности и пассивности своей жизни в тот период. Будто я машина, которая вдруг осознала, что она – человек и не обязана просто раз за разом повторять то, на что запрограмирована. Еще это было связано со вниманием. Не как из-за обычного эффекта рекреационных наркотиков, когда цвета кажутся ярче, а музыка – интенсивней. Интенсивней становилось мое понимание собственной роли, я мог по-настоящему обращать внимание на все вокруг. Мог, к примеру, посмотреть на стены комнаты общежития казенных коричневого или бежевого цвета и не только видеть их, но и осознавать, что я их вижу – что это общежитие UIC – и что обычно я живу в этих стенах и наверняка на меня незаметно влияет их казенный цвет, но, как правило, не замечаю, что они во мне вызывают, не замечаю, что чувствую при взгляде на них, не замечаю, как правило, даже их цвета и текстуры, потому что никогда не смотрел по-настоящему ни на что точно, внимательно. Это было даже поразительно. Их текстура в основном гладкая, но если по-настоящему сфокусировать внимание, то там хватает ниток и сгустков, которые оставляют маляры, когда им оплачивают результат, а не почасовую работу, и поэтому есть мотивация торопиться. Если по-настоящему к чему-нибудь приглядеться, почти всегда можно назвать структуру зарплаты того, кто это сделал. Или тень знака и как расположение и высота солнца в данный час влияли на форму тени, в основном съеживающейся или расширяющейся в зависимости от вращения настоящего знака через улицу, или как поворот небольшой настольной лампы рядом с креслом менял игру света в комнате, разных предметов в тенях комнаты и даже конкретный оттенок стен и потолка и влиял на все, и – благодаря «удвоению» – я при этом понимал, что я включаю и выключаю лампу, и замечаю изменения, и чувствую их влияние на себя – как и влияние того, что я знаю, что их замечаю. Что я осознаю осознание. Может, звучит абстрактно, но не для меня. Для меня в этом была жизнь. Что-то мне в этом нравилось. Я мог слушать, скажем, «Флойд», или даже одну из постоянных пластинок соседа вроде «Сержанта Пеппера», и не только слышать музыку и каждую ноту, такт, смену тональности и кульминацию каждого трека, но и знать, с теми же осознанием и разборчивостью, что я это делаю, – в смысле, правда слушаю – «Прямо сейчас я слушаю второй припев „Fixing a Hole“ „Битлз“», – но еще и осознавать, какие чувства и ощущения во мне вызывает музыка. Может, звучит по-хиппарски – прикоснуться к внутренним чувствам и все такое прочее. Но, судя по моему опыту в то время, большинство всегда чувствует что-то, или выбирает какое-то отношение, или решает, обращать ли внимание на то или это, даже не задумываясь. Такое у нас происходит автоматически, как сердцебиение. Иногда я сидел в комнате и осознавал, сколько усилий нужно, чтобы обращать внимание только на свое сердцебиение больше минуты – сердцебиение будто хочет держаться подальше от осознания, как рок-звезда – от папарацци. Но оно есть, если удвоиться и заставить себя обращать внимание. И с музыкой так же – если удвоиться, можно и очень внимательно слушать, а еще ощущать, какие чувства в тебе пробуждает музыка, – ведь, очевидно, именно поэтому нам музыка и нравится, мы из-за нее что-то чувствуем, иначе это был бы просто шум, – и не только их переживать, пока слушаешь, но и осознавать, суметь сказать: «С этой песней мне тепло и надежно, словно я укутан, как маленький мальчик, которого достали из ванной, завернули в полотенце, застиранное до невероятной мягкости, но и в то же время грустно; в центре этой теплоты есть пустота, как бывает грустно в пустой церкви или в классе с множеством окон, откуда видно дождь на улице, словно прямо в центре этого чувства надежной замкнутости таится семя пустоты». Необязательно говорить именно такими словами, просто это настолько отчетливо и ощутимо, что при желании можно выразиться до такой степени конкретно. И еще осознавая эту четкость. Так или иначе, вот почему я любил удвоение.

И осознавались не только хорошие или приятные вещи. Иногда в сознание входило не что-нибудь приятное, а просто реальность. Например, ты сидишь в маленькой гостиной общаги UIC и слушаешь, как сосед/бунтарь из Нейпервилла в своей спальне треплется по телефону – у этого так называемого нонконформиста была собственная телефонная линия; угадайте, на чьи деньги, – треплется с какой-то студенткой, а без музыки или телевизора его невозможно не подслушать через стенку, которую легендарно легко пробить кулаком, если ты из тех, кто бьет кулаком по стенам, и вот ты слушаешь череду льстивых слов этой студентке, и не только как бы не одобряешь их и стыдишься за него из-за притворства, с которым он общался с девушками, – будто любой, кто обращал минимальное внимание, не заметил бы, как он проецирует