Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

пламенем, – я сейчас серьезно; не пытаюсь рассказать драматичнее, чем было, – и что эти мои реальнейшие, глубочайшие частички зависят не от позывов или аппетитов, а от простого внимания, осознания, если только получится пробудиться в обычной жизни.

Но не получалось. Как я уже говорил, обычно не получалось даже вспомнить, что там было такого отчетливого или глубокого в моих осознаниях на дешевом зеленом кресле, оставшемся от прошлого жильца, когда он съехал, каком-то то ли сломанном, то ли с продавленной под подушками рамой и еще кренившемся, если откинуться, так что сидеть приходилось навытяжку, а это странное ощущение. Уже на следующее утро инцидент с удвоением скрывался в психическом тумане, особенно если я поздно вставал – то есть как обычно – и чуть не выкатывался с постели бегом в класс, даже не замечая ничего и никого по дороге. В сущности, я был из тех, кто боится опоздать, но как будто все равно всегда опаздывает. Если я куда-нибудь приходил с опозданием, то поначалу от напряжения и накрученности даже не мог уследить за тем, что происходит. Я знаю, что унаследовал страх перед опозданием от отца. Правда и то, что иногда повышенное осознание и удвоение могли зайти слишком далеко: «Теперь я осознаю, что осознаю, что очень странно сижу навытяжку, теперь я осознаю, что у меня чешется шея слева, теперь я осознаю, что раздумываю, почесать или нет, теперь я осознаю, что обращаю внимание на свои раздумья и ощущения от сомнений из-за вопроса, почесаться или нет, как эти ощущения и их осознания влияют на осознание силы зуда». В смысле, после некоего порога элемент выбора, на что обращать внимание при удвоении, терялся, а осознание как будто взрывалось целым зеркальным лабиринтом обдуманно прочувствованных ощущений, мыслей и осознания осознания их осознания. Это уже внимание без выбора – в смысле, утрата способности фокусироваться и концентрироваться только на чем-то одном, должен признаться, раз или два я настолько затерялся в лабиринте многоэтажных слоев осознания осознания, что сходил в туалет прямо на диване, – это было в колледже Линденхерста, где все жили по трое в квартире и в середине квартиры находилась полуголая «комната для общения», где и стоял диван, – что уже тогда казалось отчетливым знаком утраты базовых приоритетов и неспособности взять себя в руки. Сейчас у меня почему-то иногда мелькает в голове картинка, как я пытаюсь объяснить отцу, будто каким-то образом стал настолько сфокусированным и осознанным, что описался, но картинка обрывается ровно на том месте, когда он открывает рот для ответа, и я на 99 процентов уверен, что это не настоящее воспоминание – откуда он мог знать про диван в Линденхерсте?

Для протокола: я действительно скучаю по отцу и очень переживал из-за того, то произошло, и иногда мне бывает грустно от мысли, что он не видит, какую карьеру я выбрал, и как в результате изменился, и некоторые мои характеристики PP-47, и что мы не можем обсудить системы расходов и судебную бухгалтерию с намного более взрослой точки зрения.

И все же, вероятно, эти проблески более глубокого осознания произвели на мою жизнь, на смену направления и вступление в Службу в 1979 году более непосредственное влияние, чем несчастный случай с отцом или, возможно, даже тот драматический опыт на подготовительной паре по углубленному налоговому учету, куда я попал по ошибке после второго, бесконечно более сфокусированного и успешного зачисления в Де Поль. Я уже упоминал об этой ошибочной подготовительной паре. Если вкратце, история моего опыта следующая: в кампусе Де Поля у Линкольн-парка есть два новых и очень похожих здания, буквально чуть ли не зеркальные копии друг друга по архитектурному замыслу, соединенные переходом на первом и на третьем этажах, как у нас в Среднезападном РИЦе, и кафедры бухучета и политической теории находились в двух разных корпусах, чьи названия я сейчас не помню. В смысле, зданий. Шел последний учебный день для курсов осеннего семестра 78-го, и мы готовились к итоговому экзамену по американской политической мысли, на нем надо было писать эссе по вопросам, и по дороге к подготовительной паре я, знаю, пытался мысленно подготовить темы, о которых должен был спросить хоть кто-то из студентов – необязательно я, – в плане того, насколько они потребуются на экзамене. Не считая вводной бухгалтерии, я по-прежнему учился в основном на психологических и политологических курсах – последние требовались по основной специальности, обязательные для диплома, – но теперь я не просто пытался проскочить в последнюю минуту: эти курсы, очевидно, были куда труднее и времязатратнее. Помню, большая часть деполевской версии американской политической мысли касалась «Записок федералиста» Мэдисона и прочего, что я уже проходил в Линденхерсте, но почти целиком забыл. В сущности, я так сосредоточился на подготовке и итоговом экзамене, что зашел не в тот корпус, даже не заметив, и оказался в правильной аудитории третьего этажа, но в неправильном корпусе, а класс был настолько идентично-зеркальной копией правильного класса из смежного корпуса, прямо за переходом, что я не сразу заметил ошибку. И в этом классе, как оказалось, проходила подготовка к экзамену по налоговому учету – легендарно трудному курсу Де Поля, что славился как бухгалтерский эквивалент органической химии у студентов-химиков, – последняя преграда, отсеивающий класс, требующий зачетов по нескольким курсам и открытый только для студентов по специальности «бухучет» и аспирантов, а вел его один из немногих оставшихся профессоров-иезуитов Де Поля – прямо настоящий, в официальном черно-белом ансамбле, практически с нулевым чувством юмора или желанием нравиться или «сближаться» со студентами. В Де Поле иезуиты считались одиозно некайфовыми. Мой отец, кстати говоря, рос в римско-католической семье, но во взрослой жизни практически не вспоминал о церкви. Семья моей мамы – изначально лютеране. Я, как и многие в моем поколении, рос никем. Но тот день в идентичном классе тоже оказался одним из самых неожиданно мощных электризующих событий моей жизни того времени и оставил такое впечатление, что я даже помню, в чем там сидел – в акриловом свитере в красно-бурую полоску, белых штанах маляра и ботинках «Тимберленд», чей цвет мой сосед – теперь серьезный студент-химик, больше никаких стивов эдвардсов и вращающихся ног, – звал «желтым, как говно собачье», с развязанными и волочащимися шнурками, так как в том году «тимберленды» носили все, кого я знал и с кем общался.

Кстати, я и правда думаю, что осознание отличается от мышления. Уверен, я не сильно отличаюсь от большинства: на самом деле я не размышляю о самых важных вещах крупными преднамеренными блоками,