Я – борец! 2 Назад в СССР - Макс Гудвин

неким подобием «яблока» на конце белой ручки, в виде орлиной головы, украшенный камнями. Что-что, а в холодном оружии я не разбираюсь. Можно ли называть длинный нож кинжалом, если у него односторонняя заточка? Это вопрос риторический. Наверное, как японская катана, имеющая одностороннюю заточку, называется мечом, хотя по всем разумениям: какая же она меч, она — сабля.

В мою голову полетел удар Петра, правый, но я ушёл от него уклоном, чтобы схватить его за ремень с пряжкой и, дёрнув на себя, совершить зацеп ногой, тут же сев на грудь упавшему. Краем глаза видя, как оббегает машину Вова, держа что-то в руках. И если это не АК, то у вас, парни, проблемы.

— Стоять, сука! — рявкнул я, когда увидел, что Вова замахивается палкой, в конец которой были вбиты гвозди. — А-то я ему сейчас гипс сниму!

Афганский нож коснулся горла Петра, аккуратно заходя под шину. И Вова остановился.

— Быстро нож убрал! — завопил Вова.

— Меняемся? Жизнь твоего брата на возможность встречаться с Аней?

— Ты дебил⁈ — прокричал мне Вова.

— Я Медведь, а не дебил! Сейчас вспорю когтями твоему брату горло, ты меня по голове ударишь и будешь спокойно с девочками гулять, меня не будет, как и брата твоего. Ты же так это себе представлял? Когда шоблу эту на меня собирал, да? Ну⁈ Режу⁈ — повысил я голос.

— Слыш, стой! — завопил кто-то третий. — Ты чё, серьёзно, Медведь⁈

Он выполз с водительского сидения. У него были синяки и вздутия на груди. Я не вижу сквозь кожу, но там, похоже, кабзда ключице, правой, судя по тому, как он держит одну из рук.

— Удивляет? — спросил я.

— Из-за чего весь рамс-то, из-за бабы⁈ — прокричал он через боль, морщась.

— А не поздно ли договариваешься⁈ — усмехнулся я.

Ну, надо сказать, что нож к горлу Петра я приставил именно за тем, чтобы они со мной поговорили, а не вели себя по старой привычке, как коммандос в посудной лавке.

— Бей его, Вова, он ссыкло, не зарежет! — ожил подо мной Пётр.

И он был частично прав. Не зарежу, но по другой причине. И я увидел, как Вова нерешительно, но подшагнул ко мне.

Дело принципа: либо бросать договариваться и идти снова сражаться с челом, у которого палка с гвоздями, либо повышать ставки. И я уколол туда, где должна быть сонная артерия, неглубоко. Под воротником наружу, из-под шины, хлынула красная струя. И тут же я прижал шину к горлу коленом, создавая тем самым давящую повязку.

— Если отпущу шину, брат твой начнёт кровью истекать! А я пойду вас уму-разуму учить, всех троих. Трёхсотить по-вашему! — выкрикнул я в лицо водителю.

— Слушай, Медведь. Да мы просто напугать хотели! Вова, он же не сказал, кто ты! — продолжил переговоры водитель.

— Лежи смирно! — рявкнул я трепыхающемуся подо мной Петру. — Тебе Вова говорил — к Ане не лезь? Ты что сказал? «Мне похеру!»

— Медведь, давай по-взрослому поговорим? — предложил водитель. — Меня Толей, Толей Куском зовут, может, слышал?

— Ты что, сильно взрослый? — смотрел я на усатое лицо, которому от силы было двадцать пять.

— Ну, чуть-чуть пожил, кое-что видел, — произнёс он.

— Давай, поговорим, раз задавить числом и тачкой не получилось! — выкрикнул я.

— Да это непонятка, я тебе говорю! Тебя все знают, все мы читали, как ты мента от выстрела закрыл, а потом как убийцу заломал. Да и Григо за тебя говорил, что ты ровный, хоть и ментовской. А мы для них же тоже «рожи автоматные», для нас ментовской — это свой почти, тоже служивый! Предлагаю разойтись, пока больше крови не пролилось, и через месяцок встретиться, пивка попить. Поляна с нас — за наезд и нервы!

— Эй, он моего брата порезал! — воскликнул Вова.

— Заткнись, б@№ть! Пока я сам тебе не втащил! В располагу приедем — получишь ещё! — прикрикнул водитель на Вову.

— А не получится так, что я сейчас вас отпущу, а вы меня потом взводом караулить будете⁈ — спросил я.

— Ну, хочешь — слово тебе своё дам? — спросил афганец.

А я скользнул по нему взглядом. Среди гематом виднелся серебряный или латунный крестик на простой короткой верёвочке.

— Слово не хочу, хватит с меня слов, — помотал головой я.

— Ну не хочешь слов — вот тебе крест… — он попытался поднять правую руку, но она не поднималась.

На лице Толи Куска, прапорщика — значит, проступила гримаса боли, и он, взяв кисть своей правой руки левой, поднял её сквозь боль, совершая православное распятие.

— Я тебе клянусь, что на этом наши с тобой проблемы закончились! Давай, Медведь, ты же не убийца. Убьёшь хоть одного — навсегда изменишься! — он опустил руку и, посмотрев на Вову, дополнил: — Садись в машину, палку спрячь.

Знаю, Толя-прапорщик, знаю, что убью и изменюсь. Уже менялся. Поэтому в этой жизни постараюсь сделать это как можно позже. Первая «кровь» на руках, как первый секс, — делит жизнь на «до» и «после». И как в случае с Аней, которая хочет убедиться, что перед ней «тот самый», хочется, чтобы если когда-нибудь от моих рук погибнет разумное существо, то оно этого было более чем «достойно».

И как сказал Коля Макиавелли: «Людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое — не может; из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести.»

Но был ли Никколо комсомольцем и жил ли он в лучшей стране со времён стран?..

Я встал, когда Вова пошёл к машине, видя, как Пётр хватается за шину, прижимая её к коже. Как облегчённо и, стараясь незаметно для меня, выдыхает Анатолий по кличке Кусок.

— Нож я конфискую как компенсацию за наезд и порванный костюм, — произнёс я, ощущая, как начинает скулить правая нога, и ветер холодит рану на икроножной. Скорее всего, там рваная дырка — как в костюме, так и в коже.

И, повернувшись к афганцам спиной, я медленно, стараясь не хромать, пошёл к сумке. Открыв её, я положил туда нож, держа сумку открытой, а правую руку — на рукояти, ожидая нападения сзади, ожидая даже выстрела. Пускай афганцы мне по духу ближе,