Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР - Василий Высоцкий

Его падение, его странное поведение — всё встало на свои места. Он был её соучастником, ведомым одной целью.

— Нога? — спросила она, и в её голосе не было ни капли сочувствия. Только ледяная, отточенная сталь. — Ну что, «расходилась»?

Я, скрипя зубами от боли, попытался дернуть ногу. Стальные зубья капкана впились ещё глубже, заскрежетав по кости. Из-под рваной штанины проступила тёмная, густая кровь.

— Сука… — выдохнул я, глядя на неё полными ненависти глазами. — Проводница ху…

Она не удостоила это ответом. Лишь склонилась, быстрым и точным движением вытащила из моего нагрудного кармана паспорт и сунула за отворот куртки. Потом отступила на шаг.

— Ты скоро сдохнешь, коммуняцкая мразь, — проговорила она. — Сдохнешь тут в муках, как и твои пердуны-дружки, до которых я ещё доберусь. Думал, что я не узнаю убийцу своего сына?

— Какого сына? — чуть ли не простонал я.

— Моего сына, Милоша. Ты же его убил позавчера, а потом ещё и его товарища. Я сразу заподозрила, что это ты. А когда Вацлав увидел тебя на поле с Рексом, то только подтвердил мои догадки. Слишком уж ты сильно наследил в Праге. И как тебя только не схватили опера Стаба? Да, пришлось с этим мерзавцем Никитичем проехаться до Пльзеня, чтобы встретить Вацлава, но оно того стоило.

— И это была вовсе не соседка? — прорычал я.

— Да, это была жена моего Милоша. И она передала весточку… Ну, я в красках опишу, как ты сдох, коммуняцкое отребье…

— Он называл себя Яном…

— Он мог называть себя как угодно. Мой сын получил весточку от старого еврея, а уже потом узнал, что у тебя есть деньги. Только не догадался, что ты их не будешь носить с собой. Пожадничал…

— И твой муж был вовсе не партизаном, а…

— Он боролся за веру и справедливость! — оборвала меня Мария. — Боролся за то, чтобы такой мрази, как ты, на земле было меньше.

— Ну и получил своё, — прорычал я.

Боль была дикая. Ногой словно наступил в расплавленный свинец.

— Да как ты смеешь, тварь? — широкий приклад винтовки ударил меня в плечо. — Ты даже мизинца не стоишь моего Юрия! Эх, расстрелять бы тебя, как полтыщи такой же красной сволочи, да выстрел услышат.

— Полтыщи? Ты что…

— Да, я была палачом во время войны. И знаешь, скольких я перестреляла? А скольких перевешала? И никто ко мне во снах не приходит. Все они тихо гниют под землёй. А я вот она, жива и здорова. Подделала документы в госпитале, когда началась общая неразбериха, да потом и вышла на волю. Ну, а с госпиталя у меня ещё таллий остался. Вот им тебя и угостила… Вкусным был пирожок с чаем?

Так вот почему мне не давал покоя тот самый комарик тревоги — таллий! Отрава! И от неё сворачивается белок. Вот почему яйцо потемнело!

И этим пирогом она хотела накормить меня, а я…

Я взглянул на Рекса. Тот стоял, широко расставив ноги. Его язык вывалился наружу и свисал чуть ли не до мха.

— А если я кричать начну?

— Так тем лучше — выдам тебя, как шпиона. И потом доказывай, что ты не верблюд. Вот только осталось тебе совсем чуть-чуть. Сдохнешь ты тут, прямо рядом с желанной границей! Всего в нескольких шагах… Сдохнешь, а я буду смотреть, как ты корчишься и умоляешь меня о смерти…

В этот момент Рекс покачнулся, заскулил, а после его лапы подломились и он рухнул на бок. Его язык вывалился набок. Сам он задёргал лапами, заскрёб, подминая под себя пожухлую листву.

— Рекс? Что с тобой? Рекс?

Рекс лежал на боку, и всё его могучее тело билось в последней, страшной агонии. Лапы дёргались в бессильных, разрозненных судорогах, когти скребли по влажной земле, вырывая жалкие клочья мха. Из горла вырывался не лай, не рык, а какой-то тонкий, свистящий, предсмертный хрип. Его глаза, ещё недавно полные преданности хозяйке, остекленели и смотрели в серое небо сквозь хвойные лапы. Он умирал медленно и мучительно, отравленный ядом, что был уготован мне.

А я всего лишь хотел угостить псину… А оно вон как вышло!

Мария на мгновение оторвала от меня свой холодный взгляд и скосила его на бьющееся в конвульсиях тело пса. На лице не дрогнула ни одна мышца. Не было ни жалости, ни досады. Лишь лёгкое, почти профессиональное раздражение, будто сломался инструмент.

— Жаль пса, — буркнула она без тени сожаления. — Дурак, сожрал кусок, который я тебе бросила. Недокормила, видно, жадность его и сгубила.

Хрип Рекса оборвался. Его тело выгнулось в неестественной дуге, замерло на секунду и обмякло, безвольно раскинувшись на пожухлой листве. Тишина, наступившая после его смерти, была гуще и страшнее любого звука. Теперь в лесу, кроме далёких голосов, остались только мы двое. Палач и приговорённый.

Мария перевела взгляд на меня. В её глазах вспыхнуло то самое нетерпение, что бывает у человека, когда дело почти сделано, но осталась одна мелкая, досадная помеха.

— Ну что ж… Теперь твоя очередь. Ждать, пока таллий своё дело сделает, — времени нет. Гости близко.

Она подняла «Зброевку», и чёрный глаз ствола уставился мне прямо в переносицу. Вся боль от капкана, вся ярость и отчаяние куда-то ушли. Осталась только горькая мысль: сдохнуть тут, в грязи, на краю света, от руки этой твари.

Палец Марии плавно лёг на спусковой крючок.

В этот миг из густого ельника, что стоял стеной в двадцати шагах позади неё, раздался резкий, сорванный, но полный неоспоримой власти окрик:

— Оружие на землю! Руки за голову! Живо!

Голос был мужским, молодым, напряжённым до предела. В нём не было ни капли сомнения.

Мария вздрогнула, будто её хлестнули по спине. Но не обернулась. Её плечи напряглись. Палец на спуске дрогнул, но не ослаб. Я видел молниеносную борьбу в её глазах: расчёт, ярость, желание добить меня и тут же рвануться в сторону. Шанс был. Палач в ней боролся с конъюнктурщицей, привыкшей выживать любой ценой.

— Бросай, сука! — прогремел голос из чащи, и теперь в нём слышалась уже не команда, а чистая, неподдельная злоба. — На счёт три — стреляю! Раз!

Мария замерла. Её спина одеревенела.

— Два! — прозвучало немедленно, без