Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР - Василий Высоцкий

Мария стояла на коленях, спина её была неестественно пряма, а голова запрокинута из-за ремня, стянувшего её запястья с шеей. Но взгляд её не был побеждённым. В её глазах, холодных и светло-серых, как зимнее небо, не было ни страха, ни покорности. Только старая, затёртая до блеска, как речной камень, ненависть. И знание. Она всё ещё что-то рассчитывала.

— Встать! — рявкнул Никитич.

Она медленно, с трудом, но поднялась. Дышала тяжело, ремень впивался в горло.

— Двигай. К речке! — Никитич ткнул стволом в сторону просёлка.

Она пошла, странной, семенящей походкой пленницы. Я захромал следом, кусая губу от боли. Винтовка всё же не костыль, но как вариант помощи — сгодится.

Мы шли молча. Было слышно, как хрустит под ногами хворост, как тяжко дышит Мария и как я скриплю зубами, пытаясь не отставать. Мысль о том, чтобы разрядить в неё весь магазин, уступила место другой — выжить бы сейчас, дойти до конца этой дороги.

А что там, в конце? Суд? Какой там суд? И не пойду ли я под этот суд следом?

Обратный путь мне показался гораздо длиннее. И уже давно стихли отголоски человеческих слов, стёрся среди леса собачий лай. На небе вовсю шпарило солнце уходящего лета, проникая сквозь переплетение веток и покрывало листвы. По спине всё тёк и тёк неприятный ручеёк пота.

По пути мы сделали пару остановок. Никитич заменил набрякшую кровью повязку. Ещё раз промыл рану, снова сноровисто замотал. У меня получилось не проронить ни звука, хотя орать хотелось очень сильно.

Мария с презрительной усмешкой наблюдала за нами. По дороге она попыталась убежать, но полетела в мох и листву от жёсткой подсечки Никитича. Когда кое-как поднялась, то по щеке протянулась глубокая царапина. Скрытая во мху ветка постаралась.

— Ещё одна такая попытка и сломаю ногу, — холодно произнёс Никитич.

— Обрыбишься, — проворчала Мария.

Дальше шли в полной тишине. Никитич указывал дорогу, следом за ним брела Мария, а я уже замыкал шествие.

Смотрел на спину женщины и думал — а ведь она сама выбрала такой путь. Путь ненависти и злобы. Да, её заставили, наверное, но… Если Зоя Космодемьянская решила для себя помогать своим людям бороться с фашизмом, то вот эта вот… Даже не знаю, какое слово подобрать к этой предательнице.

Вряд ли вообще такое слово найдётся. Для неё и ещё для одной твари, Тоньки-пулемётчицы, которая продолжает топтать мирную землю СССР. И найдут её совершенно случайно, а муж вообще едва не сойдёт с ума, когда узнает — с кем прожил бок о бок тридцать лет.

Почти в самом начале войны она попала к немцам, которые предоставили Тоньке выбор — либо сдохнуть, либо убивать своих и служить фашистской подстилкой. Она выбрала второй вариант. Как впоследствии рассказала следователям, ей просто хотелось выжить, и она вступила в полицию на службу оккупантов. Вскоре ей поручили расстреливать партизан, их помощников и сочувствующих. Оружием стал пулемет, из которого она совершала свои злодеяния. Совесть ее не мучила, мол, я их не знала, да и все равно они были обречены. Не брезговала и мародерством, снимая вещи для последующей продажи на рынке.

Выкашивала десятками за раз…

А вот в сорок третьем году убийце, загубившей жизни полторы тысячи пленных, несказанно повезло. За несколько месяцев до прихода наших у нее нашли такую болезнь, что стыдно показать фельдшеру. И сплавили в тыл — подлечиться. Там ее приметил молодой ефрейтор из обозной части. Тайком возил за собой.

С ним она и выкатилась в Польшу. Ефрейтора там убили, а Антонина попала в концлагерь под самым Кёнигсбергом. В сорок пятом, когда лагерь брали наши войска, она предъявила чужой военный билет. Назвалась санинструктором, что с сорок первого по сорок четвертый вытаскивала раненых из-под огня. Проверку прошла успешно и устроилась в госпиталь медсестрой.

Там, на больничной койке, в нее и влюбился сержант Виктор Гинзбург, долечивавший после ранения. Спустя неделю они расписались. Так у Антонины появились новые, чистые документы на фамилию мужа. Сначала жили под Калининградом, потом потянуло сержанта на родину, в белорусский Лепель. Семья образцовая. Две дочери. Оба трудились на промкомбинате: он — начальник цеха, она — контролер ОТК. Фотография Антонины висела на Доске почета. Как ветераны, оба получали льготы, ходили в школе на встречи, получали награды.

И гуляла до семьдесят восьмого года.

Когда ее взяли, Виктор долго не мог понять, за что. Следователи молчали. Ходили слухи, будто он грешил на какую-то хозяйственную провинность, на навет. Он требовал свидания, писал гневные письма, грозился дойти до Брежнева, до самой ООН. Он был евреем, даже сумел раскачать правозащитников из Израиля. Когда на Лепель скую прокуратуру обрушился шквал запросов, следователи сдались: вскрыли дело и показали ему протоколы.

Это был удар под дых. Фронтовик, у которого фашисты всю семью расстреляли, не смог уложить в голове тот факт, что тридцать лет он спал с палачом. Говорят, он поседел за ночь.

Верил, кажется, до самого конца. Даже когда на суде огласили приговор — сочли доказанными двести убийств, — он разрыдался. Она же держалась спокойно, почти отрешенно. На допросах ни разу не спросила о дочерях. Строила планы на будущее, сокрушалась лишь, что придется переезжать. Но все ее ходатайства о помиловании остались без ответа.

Приговором стал расстрел.

Писали, будто после суда вся семья сбежала из Лепеля. Нет. Так и остались жить в этом городке. Да и Виктор, к тому времени шестидесятилетний старик, остался. Впрочем, прошлое жены им в лицо не кидали — понимали, что они такой же жертвой были, как и расстрелянные Антониной. В восемьдесят пятом Виктору вручили юбилейную медаль к сорокалетию Победы.

Думаю, что несладко ему пришлось доживать свой век с таким грузом на плечах.

Никитич вдруг остановился, прислушался. Его спина напряглась, как у Рекса, который слышал шорох чужих шагов.

— Семён, — бросил он через плечо, не оборачиваясь. — Готовь ствол. Если что — стреляй. Не в воздух. На поражение.

Я замер, вцепившись в винтовку. Но вокруг была только тишина, густая и почти осязаемая, как смола. Только Мария тихо, едва слышно, хрипло рассмеялась.

— Ничего там нет, Коста, — пробурчала она, с трудом пропуская воздух сквозь перетянутое горло. — Это твоя совесть за спиной шуршит. Слышишь?

— Слышу. Только как бы этой совести пулю не словить! — Константин Никитич