Ружье на динозавра - Лайон Спрэг Де Камп

«Это животное очень непослушное: когда мы атакуем, оно защищается!»

Я знал, что, если встречу Ханрахана на пути из школы, я получу страшную взбучку. Когда я увидел, что он стоит на мраморных ступеньках, ведущих с этажа, где находился наш класс, к главному входу, я тихонько вышел через заднюю дверь.

Я уже направлялся в спортзал, когда меня настиг пинок сзади. Это был Пэдди Ханрахан:

– Ну давай, ублюдок, дерись!

– А, привет, – сказал я со слащавой усмешкой.

Он шлепнул меня по лицу.

– Получаешь удовольствие? – осведомился я.

Он пнул меня по ноге.

– Продолжай, – сказал я. – Я не против.

Он снова шлепнул и пнул меня, выкрикивая: «Ублюдок! Ублюдок!» Я продолжал двигаться в сторону спортзала, будто ничего не происходило, повторяя про себя: не обращай внимания, никогда не критикуй и не жалуйся, держись тихо, игнорируй все, не обращай внимания… Наконец Пэдди вынужден был перестать бить и пинать меня и отправиться на свой следующий урок.

Я чувствовал, будто меня изваляли в навозе. Ничто бы не доставило мне больше удовольствия, чем вид горящей в огне школы со всеми учениками, запертыми внутри, вопящими, пока их поджаривают.

На следующий день у меня появились синяки в тех местах, куда попадал Ханрахан, но ничего серьезного. Когда он проходил мимо, он прорычал: «Ублюдок!», но не возобновил нападений. Сорок лет, следующих за этим, я потратил много времени, воображая месть Пэдди Ханрахану. Ханрахан приходит в мой офис в лохмотьях и умоляет дать ему работу, а я его вышвыриваю… Весь этот вздор. Я никогда его не видел после того, как окончил школу в Нью-Хейвене.

* * *

Было еще несколько таких инцидентов в течение того года и следующего за ним. Например, на первом собрании класса осенью 1930 года, когда выбирали представителей класса на семестр после того, как несколько подростков были номинированы на президента, кто-то проголосил:

– Я номинирую Уэйда Ормонта!

Весь класс зашелся хохотом. Один из учителей набросился на этого ученика и выставил его за нарушение организованной процедуры недобросовестной номинацией. Не зная, как отклонить номинацию, мне ничего не оставалось, кроме как с каменным лицом смотреть перед собой, делая вид, что я ничего не слышал. Беспокоиться мне было не о чем; учителя так и не написали мое имя на доске рядом с другими и не спрашивали, поддерживает ли кто-то эту номинацию. Они просто игнорировали все это, как будто тот мальчик предложил выбрать Юлия Цезаря.

Потом я закончил школу. Мои оценки по естественным предметам были лучшими, а по остальным достаточно хорошими, поэтому я получил стипендию в МТИ. Я не думаю, что без этого мой отец мог бы позволить себе послать меня туда.

Когда я поступил в МТИ, я довел мою защитную оболочку до высокой степени эффективности, хотя еще пока не до идеала. В моем арсенале были: автоматическая неискренняя лощеная улыбка, включаемая по желанию; радушные рукопожатия; сдержанная скромная манера не брать на себя инициативу и не высказывать свое мнение, если оно не согласуется с чьим-нибудь еще. И я никогда, никогда не показывал никаких эмоций, что бы ни происходило. Как я мог показать, когда единственной эмоцией внутри меня, подавляющей все другие, была пылающая убийственная ярость и ненависть, накопленная за все эти годы мучений? Если бы я действительно раскрылся, я бы кого-нибудь убил. Инцидент с палкой для открывания окон напугал меня. Лучше никогда не показывать, что ты думаешь. Что же касается чувств, лучше не чувствовать ничего – взирать на мир с отстраненностью посетителя зоопарка.

МТИ пошел мне на пользу: он дал мне солидное научное образование, не перемалывая мою душу в ступе каждый день. Одна из причин в том, что многие студенты были того же интровертного типа. Другая причина – мы были слишком заняты, вгрызаясь в сложный курс обучения, чтобы валять дурака. Третья – физкультура не занимала большого места в нашем курсе, поэтому мое физическое несовершенство не бросалось в глаза так очевидно. Я вырос до среднего роста – около 175 сантиметров, – но оставался худым, слабым и неуклюжим. Если не считать некоторого утолщения вокруг талии, характерного для середины жизни, я таким и остаюсь.

* * *

Тысячи лет священники и философы твердили нам о любви к человечеству, не давая ни одной веской причины любить эти создания. Чаще всего это сборище жестоких, коварных безволосых обезьян. Они ненавидят нас, интеллектуалов, длинноволосых, высоколобых, яйцеголовых, наши светлые головы, несмотря на то (а может, потому), что без нас они бы до сих пор бегали голыми по дикой местности, переворачивая плоские камни в поисках пищи. Любить их? Ха!

О, я признаю, что знал несколько представителей моего рода, которые были дружелюбны. Но к тому времени, когда я научился подавлять все эмоции, чтобы избежать травли, я сам перестал быть человеком, с которым хотелось бы дружить. Достаточно одаренный физик с хорошими манерами, кажущийся уравновешенным, но безликий и отчужденный, видящий в своих соплеменниках едва ли что-то большее, чем существ, которыми надо манипулировать, чтобы жить. Я слышал, как мои коллеги называли таких же, как я, «сухой палкой» или «холодной рыбой», поэтому не сомневался, что то же самое говорили и обо мне. Но кто меня сделал таким? Возможно, я не стал бы очаровательным бонвиваном, даже если бы меня не травили, но я бы, вероятно, не стал бы таким хроническим девиантом. Я смог бы даже любить некоторых людей и выказывать нормальные эмоции.

Окончание моей истории довольно рутинное. Я выпустился из МТИ в 1936-м, получил докторскую степень в Чикаго в 1939-м, стал преподавать в Чикаго, а на следующий год был отобран для Манхэттенского проекта. Первую половину войны я провел в Аргоннских лабораториях, а вторую – в Лос-Аламосе. Скорее по счастливой случайности, чем осознанно, я никогда не вступал в контакт с коммунистами во время «розовой эпохи» 1933–1945 годов. Случись это, и я мог бы легко попасться в их сети – с моим комплексом неудачника и моим грузом обид! После войны я работал с Лоуренсом в Беркли…

Мне постоянно предлагали такую работу. Они думали, что я серьезный человек, возможно, не такой творческий дух, как Ферми или Теллер, но ищейка для вылавливания ошибок и выбора наиболее благоприятного направления исследований. Все это – качества объективной, здравомыслящей стороны моего характера, которые я долго вырабатывал. Я не пытался перейти на административную должность, что