Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

скипетр индийского махараджи, инкрустированный именно им. В его глубине, под гладкой, отполированной поверхностью, жили мириады крошечных включений гематита. От малейшего движения, от малейшего изменения угла света эти искорки вспыхивали, превращая камень в сгусток жидкого огня.

Отобрав самый крупный и чистый образец из тех, что мне привезли из Управы, я положил его на ладонь. Тяжелый, прохладный, он уже был будущей пчелой — символом Наполеона, каким он видел сам себя: неутомимого труженика, собирающего нектар со всей Европы в свой улей-Империю.

Огранка стала первым шагом. Строгая, симметричная форма убила бы дикую, природную красоту камня, поэтому я убрал лишнее, следуя за его внутренним рисунком, за расположением огненных «жил». Брюшко пчелы должно было переливаться золотисто-оранжевым, а крылья — почти красным. Это была интуитивная, почти медитативная работа: часами я стоял у станка, снимая десятые доли миллиметра, постоянно смачивая камень водой и вглядываясь в его меняющуюся душу.

Когда основная форма была готова, началась самая сложная, ювелирная резьба. Сменив большие диски на крошечные алмазные боры собственного изготовления, я склонился над асферической лупой. Мир сузился до крошечного, ярко освещенного пятачка камня.

Я вырезал голову, усики, тонкие, изящные лапки. Но главной задачей стала фактура. Тело пчелы не должно было быть гладким; я покрыл его тончайшей, едва заметной гравировкой, имитирующей ворсинки, чтобы она казалась живой, теплой, пушистой. Эта работа требовала нечеловеческого терпения. Дыхание. Задержка. Короткое, точное движение бора. Снова. И снова. Сотни, тысячи раз. Любое неверное движение, малейшая дрожь в руке — и вся работа пошла бы насмарку.

И в этой тишине, моя рука почти не дрожала. Многонедельные массажи у Элен, изнурительные тренировки дали свои плоды. Нерв, истерзанный стилетом убийцы, медленно, неохотно, но возвращался к жизни. Я мог работать. Но привычка осталась, я работал в промежутки биения сердца.

Особое внимание я уделил крыльям — они должны были получиться полупрозрачными, легкими, почти невесомыми. Я истончил камень до предела, до той грани, за которой он мог просто рассыпаться в пыль. А затем тончайшим алмазным резцом нанес на их поверхность узор из прожилок, точь-в-точь как у настоящей пчелы.

И вот она родилась. Я взял ее в пинцет, поднес к свету свечи и затаил дыхание. Камень ожил. В его глубине вспыхнул и заплясал пожар. Золотые, оранжевые, кроваво-красные искорки заструились по телу, заиграли на крыльях. Он превратился в сгусток расплавленного солнца, пойманный и закованный в форму насекомого. Пчела была прекрасна. И опасна.

Я осторожно положил пчелу на черный бархат. Она лежала, сияя своим внутренним огнем. Символ величия и символ грядущего возмездия. Сердце моего «Улья».

В самый разгар этой лихорадки в мастерскую явился Краузе. Он выглядел измотанным, постаревшим. Глубокие тени под глазами, нервозность в каждом движении. С собой он принес большой сверток чертежей.

— Мастер, — начал он без предисловий. — Простите, что отрываю. У нас… заминка.

Развернув на моем столе чертежи, что я набросал для него в Управе, — он ткнул дрожащим пальцем в схему тройного шарнира.

— Мы все делаем по вашим схемам. Слово в слово. Но вот здесь… этот тройной поворот… мы не понимаем сам принцип. Деталь ломается при закалке. Уже третья.

Не отрываясь от юстировки камертона, я бросил на чертеж беглый взгляд. Одного взгляда хватило. Они слепо следовали рисунку, не вникая в физику процесса.

— Вы резец под каким углом точите? — спросил я, не поднимая головы.

— Как обычно… под острым… — растерянно ответил он.

— Точите под тупым. Почти прямым. Вам нужно не резать металл, а уплотнять его, сдвигать. И припой смените. Оловянный слишком хрупкий. Возьмите что-то пластичнее.

Я сказал это между делом, как нечто само собой разумеющееся. То, что для меня было азбукой, для него было откровением. Он несколько секунд молча смотрел то на меня, то на чертеж, и на его лице простая подсказка превращалась в понимание целого технологического процесса.

— Благодарю… мастер, — пробормотал он. — Мы… мы в неоплатном долгу.

Быстро свернув чертежи, он почти бегом ретировался.

Я проводил его взглядом. Круг замкнулся. От презрения и ненависти — к уважению и, наконец, к технологической зависимости. Управа

К середине августа, за две недели до срока, назначенного Сперанским, все было готово.

«Улей» стоял на верстаке в моем запертом кабинете под черным бархатным чехлом. Несколько часов я ходил кругами, не решаясь его снять — то самое чувство тревоги ювелира. Я знал каждый винтик и камушек, однако целостная картина, гармония всех частей, рождалась только сейчас.

Наконец, затаив дыхание, я решился и медленно стянул бархат.

В прохладе кабинета он спал. Идеальный шестигранник из полупрозрачного, дымчатого камня, испещренного золотистыми прожилками. Он впитывал свет, казался глубоким, почти живым. Илья довел технику «русской мозаики» до немыслимого совершенства — ни единого шва, ни малейшего зазора. Абсолютный, совершенный монолит.

Я медленно подошел ближе. Тепло моего тела, едва заметное изменение температуры воздуха — и внутренний механизм сработал. Цвет понемногу начал меняться, наливаясь светом изнутри: тусклые золотистые прожилки превратились в реки расплавленного меда, медленно текущие в глубине кристалла. Камень теплел, оживал. Одновременно с этим в воздухе появился едва уловимый аромат — тонкий, сладковатый запах летнего луга, липового цвета и теплого пчелиного воска. Он дышал.

Теперь — душа. Из футляра я достал скрипку, одолженную у музыканта из салона Элен. Смычок дрожал в моих пальцах. Три ноты. Простой, ясный аккорд. Ля. Ми. До. Музыкант из меня такой себе, но эти три ноты я выучил.

Чистое и высокое «Ля» повисло в тишине. Секунда ожидания. Я сыграл снова, чуть громче, протяжнее. И в ответ — едва заметный, тончайший отзвук, будто внутри камня звякнула крошечная струна. Первый замок открылся.

«Ми». Более глубокий, бархатный. Снова тишина, и снова — ответный щелчок изнутри.

И, наконец, густое, басовитое «До».

В тот же миг раздался мелодичный звон, похожий на звук хронометра. Началось главное. Шесть идеально подогнанных граней, бывших единым целым, без единого звука начали расходиться в стороны, плавно скользя, словно лепестки диковинного механического цветка, и открывая то, что было скрыто внутри. У меня даже всплыли ассоциации с призмой, которой меня «экзаменовали». Получилось даже лучше.

На подушке из черного бархата сидела пчела.

Живая. Вырезанная из «солнечного камня», она ловила свет лампы и взрывалась мириадами золотых, оранжевых, кроваво-красных искр. Она сидела на цветке с шестью лепестками, которые в тусклом свете лампы были бордовыми, винными.

Я зажег еще несколько свечей. Эффект усилился. Пчела засияла ярче, а лепестки налились глубоким, тревожным пурпуром. Затем, подойдя к окну, я рывком распахнул тяжелые портьеры. В кабинет хлынул холодный, серый