Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

Восхищение уступило место придирчивому взгляду мастера, ищущего изъяны. Так… левая грань пошла чуть медленнее правой. Почти незаметно. Нужно будет подтянуть пружину на четверть оборота. Аромат… чуть резковат, надо уменьшить подачу масла. А вот пчела… пчела получилась. Черт возьми, даже слишком живой.

Теперь — обратный путь. Я осторожно нажал на серединку александритового цветка. Пружинный механизм мягко подался, и грани начали свой бесшумный танец, сходясь, как пальцы в кулак, медленно и неотвратимо. С тихим, почти неслышным щелчком они сомкнулись, вновь превратив чудо в неприступный, таинственный монолит. Все работало. При этом можно было трясти и возможно, даже уронить его — он должен был выдержать и такое — правда проверять я не хотел, я то знаю что запас прочности имеется, но всегда есть «но».

Я смотрел на него, и гордость творца боролась с тревогой. Я только что создал нечто, что может изменить ход истории. Внутри этого безупречного, гармоничного тела, в самой его сердцевине, беззвучно отсчитывал секунды до своего часа мой маленький, тайный механизм.

Проведя рукой по гладкой, теплой поверхности камня, я физически осознал, что работа окончена. Теперь оставалось только ждать Эрфурта. И двадцать четвертого июня тысяча восемьсот двенадцатого года.

Глава 20

Когда лето уже начало сдавать свои права и воздух наполнился прохладной сыростью, в тихую, деловую жизнь «Саламандры» ворвалась карета. Я не удивился. Закончив «Улей» до назначенного срока, я попросил графа Толстого передать Сперанскому, что работа окончена. Судя по скорости реакции, мое донесение произвело должный эффект.

Великий реформатор, второе лицо в Империи, лично явился «принять работу». Он приехал смотреть, оценивать, делать выводы.

Встретив его в торговом зале, я склонил голову:

— Ваше превосходительство, вы оказали мне великую честь.

— Показывайте, мастер, — хмыкнул он.

Я провел его в свой кабинет, где на специальном постаменте, укрытый черным бархатом, ждал своего часа «Улей Империи». Сперанский, не присаживаясь, ждал. Я стянул с постамента покрывало.

Не было ни возгласа удивления, ни бурного восторга, какой был у Императрицы. Сперанский медленно, почти с благоговением, обошел мое творение. Он смотрел прищурившись: цепкий взгляд скользил по бесшовным стыкам «русской мозаики», а пальцы в белоснежных перчатках осторожно, невесомо, касались гладкой поверхности камня. Когда я подошел ближе, от тепла «Улей» начал просыпаться. Эта перемена не укрылась от него. Сперанский наклонился, и от его дыхания медовый цвет камня вспыхнул ярче, а в воздухе усилился тонкий аромат. Уголок его губ едва заметно дрогнул.

— Поразительно, — произнес он тихо. — Он… живой. Как это сделано? Какой-то фокус с механикой?

— Почти, ваше превосходительство, — ответил я. — Простейший закон: металлы расширяются от тепла. Внутри — тончайшая биметаллическая пластина. От тепла она изгибается и приводит в движение механизм, который меняет угол отражателей и открывает доступ к аромату.

— Просто… — задумчиво повторил он. — Когда знаешь, как. А что внутри?

Я взял флейту. Три короткие, чистые ноты. С тихим, мелодичным звоном «Улей» раскрылся. Сперанский очень долго изучал внутреннюю композицию.

— Он слышит? — в его вопросе прозвучало детское, неподдельное изумление.

— Он отзывается, — поправил я. — Как одна струна отзывается на звук другой, если они настроены в лад. Я всего лишь использовал этот природный закон.

— Природный закон… заключенный в механизм, — прошептал он. Его потрясла сама дерзость замысла.

Долго он молчал, рассматривая огненную пчелу и цветок, меняющий цвет в свете свечи.

— Вы сделали больше, чем подарок, мастер. Вы создали… аргумент. Весомый аргумент в споре о том, на что способна Россия.

Наконец, оторвав взгляд от пчелы, он перешел к делу. Взгляд его посуровел.

— Знаете, мастер, в чем главная беда нашего Отечества? Таланты у нас есть, а системы их поддержки — нет. Чтобы получить казенный заказ, нужно иметь не золотые руки, а волосатую лапу при дворе. В итоге казна платит втридорога за посредственность.

Он снова посмотрел на «Улей».

— Идея поощрения лучших, дарования им особого статуса, витала в воздухе давно. Еще при покойной Государыне Екатерине. Однако всегда разбивалась об один вопрос: а кто судьи? Кто тот неоспоримый авторитет, который скажет: «Вот он, лучший»? Каждый вельможа тянул своего протеже, каждая гильдия — своих.

Его взгляд остановился на мне.

— А вы, мастер… сняли этот вопрос. Вы создали прецедент — неоспоримый эталон, на примере которого можно выстроить порядок. Государь давно этого желал, однако ему нужен был пример. Вы им и стали. Теперь мы используем ваш случай, чтобы «пробить» новый указ об учреждении особого звания — «Поставщик Двора Его Императорского Величества». Оно даст защиту, привилегии и полный иммунитет от власти гильдий.

На стол легли два документа, скрепленных тяжелыми сургучными печатями.

— Это, — он указал на бумаги, — знак особого расположения и, скажем так, аванс за ваши будущие заслуги.

Я взял первый. Банковский вексель на пятьдесят тысяч рублей.

Я немного опешил. Годовое жалование высших чиновников или военных могло составлять несколько тысяч рублей. Например, генерал или министр мог получать от 3000 до 5000 рублей в год. А 50 000 рублей — это примерно 10–15 лет их высочайшей зарплаты.

— Работайте, мастер, не думая о расходах, — сказал Сперанский. — Казна вам доверяет.

Второй документ давал мне право требовать первоочередного содействия от любых казенных заводов Империи.

Власть. Тут даже обсуждать нечего. Мне теперь море по колено.

— Закончите машину, мастер, — сказал он на прощание. — И вы будете первым в этом списке. Первым в новой истории русского ремесла.

Он ушел. Я не совсем понял, что имел ввиду перед уходом. И только чуть поразмыслив, до меня дошло, что он говорил про звание — «Поставщик Двора Его Императорского Величества».

Мне бы еще дворянство получить.

Когда Сперанский уехал, вопрос с подарком для Наполеона был закрыт. Теперь все силы и мысли, все ресурсы должны были быть брошены на главный проект — на машину.

Неделю спустя во двор «Саламандры» медленно, со скрипом и стоном, въехала огромная, запряженная шестеркой битюгов телега. Под грубой рогожей на ней покоилось нечто исполинское, прибывшее прямиком с демидовских заводов в Туле. Это было сердце моей машины. Ее скелет. Ее несокрушимая основа — массивная чугунная станина.

Я выбежал во двор вместе со всеми: Кулибин, Илья, Степан, подмастерья. Когда десяток дюжих мужиков, нанятых для разгрузки, стянули рогожу, под серым петербургским небом предстал настоящий монстр. Черная, маслянистая, станина казалась спящим доисторическим чудовищем. Глядя на это черное изваяние, медленно вползающее в свой дом, я ощутил, как по