Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

смотрел на кошель. Открытый чек. Отсутствие дедлайнов. Это был как абонемент. Легальный пропуск для господина адъютанта, позволяющий ему являться в мою мастерскую в любое время дня и ночи под благовидным предлогом «авторского надзора». Интересоваться. Щупать пульс. За его спиной маячила тень Коленкура, а где-то еще дальше — треуголка Корсиканца и предупреждающий прищур Сперанского.

Да уж, воображение разыгралось.

Стараясь не выдать волнения, я протянул руку и накрыл кошель ладонью.

— Высокое доверие, оказанное мне, требует соответствующего ответа, — произнес я, склонив голову ровно настолько, насколько требовал этикет. — Прошу передать мою глубочайшую признательность господину послу и, безумеется, Ее Величеству.

Никаких обещаний. Никакой конкретики.

— Как только муза посетит меня идеей, достойной столь высокой особы, я немедленно уведомлю посольство.

Флао, похоже, остался доволен. Наживка проглочена, крючок засел. Поцеловав кончики пальцев мадам Лавуазье и одарив меня на прощание еще одной лучезарной улыбкой, он откланялся. Дверь за ним закрылась, но в воздухе остался висеть шлейф парфюма.

Я взвесил кошель в руке. Тяжелый. Очень тяжелый аргумент. Передав золото Варваре Павловне, которая тут же, с деловитостью белки, утащила его в недра конторки, я выдохнул. Заказ принят. Формальности соблюдены. Однако в моем мысленном списке приоритетов «украшение для Жозефины» тут же отправилась в самый дальний ящик, в сектор «как-нибудь потом».

У меня были проблемы посерьезнее французов. Меня ждал двигатель, который все еще чихал.

Ноябрь в Петербурге ознаменовался ледяными дождями и первым, хрупким ледоставом, который загнал город в серую полудрему. А за стенами новой мастерской «Саламандры» напряжение достигло критической точки. Работа была окончена. Посреди помещения стояло огромное, сложное, прекрасное в своей инженерной наготе чудовище. Моя гильоширная машина.

Мы стояли вокруг нее полукругом, словно жрецы перед жертвоприношением. Никаких пафосных речей, никаких торжественных мин — момент был слишком серьезен для дешевой театральщины. Я чувствовал себя выжатым лимоном. Рядом хмурился Кулибин, проверяя взглядом каждый узел. Илья со Степаном, чьими руками этот чертежный фантом обрел плоть, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Чуть поодаль, сливаясь с тенью у стены, дежурил граф Толстой. Ему было велено наблюдать за финальной сборкой, и он, не понимая ни черта в механике, инстинктивно чувствовал: здесь и сейчас творится история. Две недели мы выжигали каленым железом «детские болезни» конструкции, и теперь все должно было работать как надо.

Никто не смел шелохнуться, все взгляды скрестились на мне.

Выдохнув, я кивнул механику:

— Иван Петрович, будите зверя. Поднимайте груз.

Кулибин подошел к агрегату. Короткая проверка кранов, поворот жиклера — движения отточены.

— Прохор, давай искру!

Мальчишка налег на рукоять магнето, а Кулибин рванул пусковой рычаг. Знакомый выстрел и «огненное сердце» отозвалось сытым рыком. Грохот заполнил мастерскую, но для нас это была песня. Механик нажал на рычаг и тяжелая чугунная гиря, гравитационный аккумулятор, со скрежетом поползла вверх. Через минуту она достигла верхней мертвой точки. Кулибин заглушил мотор.

Стало тихо. Слышно было, как гулко упала на пол случайная капля масла.

Подойдя к машине, я выдохнул.

Спокойно, Толя. Ты делал это сотни раз в прошлой жизни. Сделай и в этой.

Из ящика с оснасткой я извлек три стальных диска-копира — «мозги» нашей системы — и установил их в программный блок. Следом на рабочий стол легла идеально отполированная медная пластина, сияющая девственной чистотой. Последний штрих: проверка резца. Острейший осколок технического алмаза, намертво впаянный в стальную державку, хищно блеснул в свете ламп.

Готово.

Рука легла на пусковой рычаг. Ладонь была влажной.

— С Богом, — едва слышно выдохнул Кулибин.

Я нажал.

Щелкнул запорный механизм. Освобожденная многопудовая гиря, повинуясь гравитации, плавно потекла вниз, отдавая накопленную энергию системе. Станок ожил. Я заставил себя не смотреть на резец, сосредоточившись на звуке. В уши вливалась симфония точной механики: едва слышный шелест шестерен, мягкое дыхание рычагов, пение идеально пригнанного металла. Никакого скрежета, никакой вибрации. Партитуру этой мелодии я чертил ночами, вымеряя каждый такт до сотой доли миллиметра, и сейчас оркестр играл ее безупречно.

Неужели получилось?

Убедившись, что звук чист, я позволил себе взглянуть на стол.

То, что происходило там, напоминало магию высшего порядка. Алмазное жало коснулось меди и начало завораживающий танец. Это была река света, прорезающая тьму металла. Она дробилась на сотни ручейков, сплеталась в гипнотические водовороты, сходилась и расходилась, подчиняясь сложнейшей математической логике кулачкового механизма. Узор жил. Он пульсировал, создавая на плоской поверхности иллюзию невероятной, голографической глубины, словно там, в меди, открывался портал в другое измерение.

Минуты растянулись в вечность. Наконец механизм, исчерпав завод, с мягким клацаньем остановился.

Все было кончено. Мы продолжали смотреть, как загипнотизированные.

Сбросив наваждение, я подошел к станку и осторожно, двумя пальцами, снял пластину. В свете лампы, переливаясь всеми цветами спектра, горело чудо. Муаровый узор такой сложности, который не смог бы повторить ни один гравер в мире, даже потратив на это жизнь.

Я протянул пластину Кулибину. Старик принял ее дрожащими руками, поднес к самым очкам, щурясь.

— Ни единого срыва… — прошептал он. Его, инженера до мозга костей, восхищала абсолютная, нечеловеческая точность. — Ход чистый, как у морского хронометра. Пантелеич, это чудо какое-то, хотя и сам все собирал. Но все равно — чудо.

Пластина перекочевала к Степану. Тот грубовато провел по узору мозолистым большим пальцем.

— Алмаз не резал… он раздвигал, — хрипло констатировал он. — Края канавки не рваные, а зеркальные, будто оплавленные. Словно луч света прошел.

Илья не в силах вымолвить ни слова смотрел на пластину.

Они передавали пластину из рук в руки, боясь дышать на нее.

Мы сделали это, мы сделали невозможное.

Граф Толстой. Скрестив руки на груди, наблюдал за ликованием с непроницаемостью сфинкса. Чужеродный элемент. Лишняя деталь в идеально работающем механизме праздника.

Я направился к нему.

— Граф.

Толстой медленно, словно на шарнирах, повернул голову.

— Агрегат готов к эксплуатации. Доложите его превосходительству господину Сперанскому.

Ни слова в ответ. Просто едва уловимое движение головой — минимум движений, максимум пренебрежения. Развернувшись, он вышел. Его исчезновения никто, кроме меня, не заметил.

На следующий день, пока мы с Иваном Петровичем, склонившись над чертежами, разрабатывали логистику сборки и разборки, а также консервации агрегата, послышался цокот копыт. Ворота распахнулись, впуская гвардейца на взмыленном жеребце. Служивый сунул мне в руки пакет. Тяжелая сургучная печать Министерства финансов.

Сломав сургуч, я пробежал глазами по строкам, выведенным каллиграфическим почерком. Текст был сух.

«По высочайшему повелению Государя Императора, — гласил документ, — демонстрация гильоширной машины назначается на пятнадцатый день декабря сего года. Место проведения: Санкт-Петербургский Монетный двор. Присутствие: члены Комитета министров».

Под первым листом обнаружился второй — инструкции по безопасности,