Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

исписанные убористым, до боли знакомым параноидальным почерком Воронцова. Специальный фургон, усиленный металлическими листами. Маршрут в обход людных проспектов. Двойной конвой. Было похоже на план войсковой спецоперации по переброске ядерной боеголовки.

Интересно, а почему такой размах? С «Ульем» Сперанский действовал в режиме «стелс», явившись лично и тайно. А здесь — публичное шоу перед всем кабинетом министров. Зачем рисковать?

Какое-то представление. Точно!

Ай да Михаил Михайлович! Ай да гроссмейстер! Он готовит сцену. Он строит декорации для меня. Это идеальный повод, чтобы при всем дворе, под свет софитов и гром фанфар, вручить мне патент «Поставщика Двора». Он принимает работу и легитимизирует меня. Превращает «подозрительного выскочку» в официальную фигуру, защищенную протоколом. Коронация ювелира.

В ту ночь сон не шел. Мозг работал вхолостую, прокручивая сценарии погрузки. Ворочаясь на сбитых простынях, я в конце концов сдался. Нужно было увидеть ее. У меня такое редко бывает, когда готовый проект хочется вновь и вновь взять в руки, потрогать. В этом времени — первый раз.

Стараясь не скрипеть ступенями, я спустился вниз. Дом спал, погруженный в тишину. Я, закутавшись в теплую одежду выскочил во двор и толкнул дверь в новую мастерскую.

В лунном свете, пробивающемся сквозь высокие, незанавешенные окна, станок казался спящим левиафаном. И у этого чудовища был страж.

У станины застыл граф Толстой. Сюртук расстегнут — неслыханная вольность, — руки скрещены на груди. Он не услышал моего появления, или, что вероятнее, счел его несущественным. Все его внимание поглощал механизм.

Я сделал шаг. Скрипнула половица.

Он обернулся. В серебристом полумраке лицо графа утратило привычную маску надменной скуки. На нем застыла глубокая задумчивость. Мы молчали, глядя друг на друга.

— Эта штука… — произнес он, указывая подбородком на машину. — Она ведь все изменит, верно?

Что ему ответить? Изменит? Не совсем верное слово. Толстой даже не представляет насколько именно изменится мир после создания этой машины.

Глава 22

Хмурое петербургское небо, давившее на город последнюю неделю, к пятнадцатому декабря наконец прояснилось. Низкое солнце выкатилось из-за горизонта, превращая свежие сугробы в россыпи битого хрусталя. Морозный воздух звенел, словно перетянутая струна. Каждый вдох обжигал гортань, вымораживая остатки сна и наполняя тело деятельной энергией. Идеальные декорации для триумфа.

Двор «Саламандры» затаился. Ни громких окриков, ни стука молотков — только скрип снега под сапогами да фырканье лошадей. Мрачный Степан в который раз обходил фургон, дергая крепления, хотя те и так держали намертво. Илья, вооружившись суконкой, с фанатичным усердием наводил глянец на кованый борт, смахивая несуществующие пылинки. Посреди двора возвышался он передвижной сейф, бронированный ковчег, созданный по моим чертежам. Внутри, укутанное в войлок и покоящееся в дубовых ложементах, спало механическое сердце нашей будущей победы. Слишком много труда, слишком много золота и надежд было вложено в этот металл, чтобы доверить его воле случая.

На крыльце, зябко кутаясь в пуховые шали, застыла моя маленькая армия поддержки. Варвара Павловна с поджатыми губами, осенила фургон широким крестным знамением, едва грузчики закрепили аппарель. Катенька, вцепившись в материнскую юбку, таращила огромные глаза на солдатских лошадей, выпуская изо рта облачка пара. Рядом, вытянувшись в струнку и выпятив грудь, замер Прошка — мальчишка изо всех сил старался копировать суровую выправку гвардейцев, хотя нос у него уже покраснел от холода.

Пальцы привычно легли на набалдашник трости — гладкий, холодный нефрит в форме саламандры. Лучший фрак, крахмальная сорочка, идеально выбритый подбородок — сегодня я выходил к публике как стратег. Ощущение было масштабным. Так генерал смотрит на полки перед решающей битвой, зная, что артиллерия уже заняла господствующую высоту и снаряды откалиброваны. В голове, подобно хорошо смазанному механизму, прокручивались тезисы предстоящей речи перед Комитетом министров. Аргумент, пауза, демонстрация, ударный финал. Схема простая и надежная.

Граф Толстой являл собой эталон военной педантичности. Медленно проходя вдоль строя из двадцати гвардейских егерей, он инспектировал каждое ружье, заглядывал в глаза солдатам. Ни одна мелочь не укрывалась от его цепкого взгляда. Завершив смотр, граф направился ко мне, похрустывая снегом.

— Экипаж для вас и господина Кулибина готов, — он коснулся треуголки. — Я пойду верхом, у правого борта фургона. Личный контроль лишним не бывает.

Мы с Иваном Петровичем нырнули в темное нутро кареты. Кулибин, облаченный в парадный, видавший виды вицмундир и заметно нервничал. Его взгляд бегал.

— Ну, с Богом, — выдохнул он, едва дверца отрезала нас от уличного шума.

Снаружи раздалась гортанная команда Толстого, продублированная свистом унтера. Экипаж качнуло, полозья скрипнули, и кортеж двинулся. В морозном стекле мелькнула фигурка Прошки, отчаянно машущего нам вслед, пока тяжелые ворота не скрыли его из виду.

Развалившись на сиденье, я наблюдал в окно за слаженной работой эскорта. Егеря шли четкой рысью, держа периметр; Толстой на своем вороном жеребце гарцевал рядом с фургоном. Уголок рта сам собой пополз вверх. Казалось, мы везем казну империи или самого государя. Сперанский с Толстым явно решили сыграть по-крупному, превратив банальную логистическую операцию в политический перформанс. Два десятка вооруженных до зубов профи и личное присутствие графа служили недвусмысленным сигналом: проект находится под протекцией такой высоты, где воздух становится разреженным. Попытаться перехватить нас мог только самоубийца, напрочь лишенный инстинкта самосохранения.

— Мандражируешь, счетовод? — голос Кулибина ворвался в мои стратегические расчеты.

— Есть немного, Иван Петрович. Чисто техническая вибрация перед запуском.

— И у меня поджилки трясутся, — старый механик криво усмехнулся. — Сердце колотится, словно я юнец и к зазнобе под юбку лезу.

Он провожал взглядом проплывающие мимо особняки, укутанные в снежные шапки. Затем повернулся ко мне.

— Ты вот что, парень. Когда выйдешь перед этими павлинами в золоте… забудь про чины. Не тушуйся. Говори про железо. Про рычаги, про шестерни, про то, как металл металл точит. Твое детище само за себя скажет, ему защитники без надобности. Вельможам этим умные слова — что горох об стену, им чудо подавай. А чудо наше — вон, в ящике едет.

Кулибин пошарил за пазухой и извлек плоскую серебряную фляжку.

— Дерябнем? Для смазки душевных шестеренок.

Улыбнувшись, я отрицательно качнул головой. Мой разум должен оставаться кристально чистым.

— Зря, — проворчал Иван Петрович, делая короткий, жадный глоток. — Первейшее средство, чтобы успокоить душу.

Спрятав флягу, он откинулся на спинку сиденья и вскоре засопел, убаюканный мерной качкой. За окном проплывал просыпающийся Петербург: дымы из труб поднимались столбами в белесое небо, мимо проносились редкие извозчики, кутаясь в тулупы. Внутри же меня, заглушая стук колес, нарастала уверенность. Все детали механизма сошлись.

Иван Петрович тихо посапывал в