Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

Я откинулся на мягкие подушки, позволив узлу мышц между лопатками наконец разжаться. Впервые за месяцы бешеной гонки, интриг и смертельного риска я позволил себе выдохнуть.

Вершина пищевой цепи. Именно там я сейчас находился. Конкуренты. Где-то в мэтр Дюваль наверняка сейчас давится утренним круассаном, проклиная варваров и тот день, когда перешел мне дорогу. Пусть. Пока он сотрясает воздух, я буду накачивать «варваров» технологиями, которых Европа не увидит еще полвека. Даже Ремесленная Управа поджала хвост и заискивающе виляет им в надежде на субподряды. А финансы? Сперанский открыл такие шлюзы, что золотой поток грозил затопить мои подвалы. Покровители — выше только звезды и сам Император.

Впереди маячил оглушительный триумф на Монетном дворе. Не демонстрация станка, а публичная порка всех скептиков. И, как вишенка на торте, титул «Поставщика Двора ЕИВ». В том окованном железом ящике, что ехал впереди, лежала игла, которой я собирался сшить разорванную экономику Империи. Статус героя и спасителя Отечества прилагался.

Мысли неслись вперед, обгоняя неспешную рысь егерских лошадей. После презентации нужно ковать железо, пока горячо. Аудиенция у Сперанского. Новый проект. В голове уже крутились жернова, перемалывая идею. Оптика. Настоящий инструмент смерти. Латунная трубка, просветленные линзы, прицельная сетка. Хирургический скальпель для войны. Я представлял, как меняется тактика боя: вместо бестолковой пальбы шеренгами — точечный отстрел командного состава. Егерь, лежащий в кустах за триста шагов, ловит в перекрестье золотой эполет французского полковника, делает поправку на ветер, плавно давит на спуск — и вражеский полк обезглавлен еще до начала атаки. Это будет мой следующий вклад. Очередной шаг к статусу незаменимого. А кто незаменим — тот неуязвим. Это аксиома выживания в любые времена.

Правда была проблема самого оружия, но это дело не столь гиблое как кажется на первый взгляд.

Планы разрастались, как кристаллы в перенасыщенном растворе. Расширение цехов «Саламандры». Закупка стекла. Постройка полноценной оптической лаборатории подальше от любопытных глаз. Погруженный в архитектуру будущего, я не сразу заметил маневр кортежа.

Шумный проспект остался позади, сменившись гулкой тишиной набережных. Здесь царил иной ритм. Скрип снега стал громче, отчетливее. Взгляд зацепился за черную, словно жидкий гудрон, воду Мойки, скованную у берегов ледяной коркой. Иней превратил чугунные решетки ограды в кружева сказочной красоты, а заснеженные крыши доходных домов нависали над улицей, словно шапки сонных великанов. Город был хорош в своей зимней дреме. Где-то в груди, под слоями цинизма и расчета, шевельнулось теплое, почти сентиментальное чувство. Я, Звягинцев, осколок двадцать первого века, заброшенный в эпоху парусников и треуголок, поймал себя на странной мысли. Этот холодный, гранитный, негостеприимный город… кажется, я начал называть его домом.

Идиллия, навеянная зимней дремой, рассыпалась, стоило нам свернуть с просторной Фонтанки. Набережная Мойки встретила нас немотой. Узкая горловина улицы, зажатая между глухими стенами доходных домов и черной полыньей реки, стала идеальным местом для удара. Глубокий, нетронутый снег тут же спеленал колеса фургона, заставив лошадей натужно хрипеть и сбавить ход до черепашьего. Тишина здесь стояла ватная, мертвая. Даже скрип полозьев звучал здесь вызывающе громко, отражаясь от мрачных фасадов.

Периферийное зрение выхватило темное пятно, метнувшееся из бокового проулка. Мгновение — и на набережную вылетел взмыленный жеребец, влекущий за собой тяжелые розвальни. Козлы были пусты. Лошадь неслась вслепую, обезумев от ударов кнута, полученных секунду назад. Сани, груженные березовыми чурбаками, превратились в управляемый снаряд. С тошнотворным хрустом они врезались в строй головного дозора, сметая людей и коней, как кегли в боулинге. Раздался визг, треск ломающихся костей и дерева.

Почти синхронно сзади грохнуло — вторые сани, выскочив из подворотни, наглухо закупорили выход, отрезав арьергард. Классическая схема «клещи». Мы оказались заперты в секторе обстрела.

— Тпру-у! — заорал наш кучер, натягивая вожжи до белизны в костяшках.

Карету мотнуло, словно шлюпку в шторм. Кулибин, с спросонья не понимающий, что происходит, едва не пробил головой стенку. Я успел ухватиться за кожаную петлю, наблюдая, как декорации мирного города сменяются полем боя. Из подворотен, из парадных, прямо с заснеженных крыш посыпались фигуры. Одинаковые черные тулупы, папахи, надвинутые на глаза, слаженность движений. В руках — жуткая смесь арсенала: охотничьи штуцеры, кавалерийские пистолеты и тяжелые топоры.

Дыхание перехватило, сердце пропустило удар, запуская в кровь лошадиную дозу адреналина. С крыши доходного дома напротив плеснуло огнем. Сухой, хлесткий звук выстрела разорвал морозный воздух, и графа Толстого дернуло в седле, словно от удара невидимым молотом. Его бобровая шапка, пробитая пулей, закувыркалась в сугроб. Любой другой на его месте вылетел бы из стремян, однако граф лишь пошатнулся, восстанавливая равновесие с грацией кентавра. Он медленно повернул голову к стрелку. На побелевшем лице вместо страха проступил звериный оскал, а в глазах зажглось холодное пламя берсерка.

— К бою! — его рев перекрыл шум схватки. — К бою! Спешиться!

Два огромных пистолета прыгнули ему в руки из седельных сумок. Боевой жеребец под ним заплясал, но Толстой держался в седле как влитой, открывая ответный огонь.

— Проснись, Иван Петрович! В пол! — гаркнул я, вырывая механика из ступора.

Инстинкт самосохранения сработал быстрее мысли: я рванул Кулибина за воротник вниз, вжимаясь в пол. И вовремя. Свинцовый град забарабанил по обшивке, выбивая щепу и звонкое крошево стекла. Окно надо мной брызнуло осколками, осыпая нас ледяной пылью. Снаружи истошно заржала пристяжная, получившая пулю, и экипаж резко клюнул носом, заваливаясь набок. Мир перевернулся. Мы с Иваном Петровичем клубком покатились по полу, путаясь в полах шинелей и собственных конечностях, пока вокруг разверзался филиал ада.

Какофония боя нарастала. Наши егеря, опомнившись от первого шока, начали огрызаться. Затрещали выстрелы, послышались команды унтеров. Парни знали свое дело — использовали туши лошадей и перевернутые сани как укрытия, создавая плотность огня. Воздух наполнился едкой гарью сгоревшего пороха, от которой першило в горле.

Распластавшись на полу кареты, я осторожно приподнял голову, выглядывая в разбитый проем. Картина, открывшаяся мне, не оставляла сомнений в целях нападавших. Толстой, паля с двух рук по крышам, пытался подавить стрелков, его люди отбивались от наседающих с тыла, а один из налетчиков с размаху всадил топор в шею лошади конвоя, перерубая животному артерию.

Но самое страшное происходило в центре. Основная ударная группа, с десяток дюжих молодчиков с ломами и топорами, полностью игнорировала перестрелку. Наплевав на свистящие вокруг пули, они перли напролом к единственной цели. К фургону. К моей машине.

Заворочался Кулибин. Ступор? Как бы не так. Старик, зло кряхтя и матерясь сквозь зубы, с упорством бульдога