Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

— Ну, Прошка, крути! — гаркнул он моему верному оруженосцу, уже занявшему позицию. — И не жалей сил, чертенок! Дай искру, чтоб чертям жарко стало!

Упершись ногами в землю, Прошка налег на рукоятку, раскручивая её с усердием перепуганного насмерть школьника. Дождавшись нужного момента, Иван Петрович, буркнув под нос молитву (или проклятие), рванул рычаг декомпрессора.

Двор огласил сухой, хлесткий выстрел, словно рядом пальнули из трехлинейки. Из недр чугунного монстра выплюнулся клубок жирного, черного дыма, после чего железо жалобно звякнуло и затихло. Подмастерья брызнули в стороны, как воробьи. На лице графа Толстого проступило выражение, с каким столичные денди обычно разглядывают раздавленную каретой крысу.

— Тьфу ты, пропасть! — Кулибин сплюнул на землю. — Перекормили! Богатая смесь, захлебнулся, ирод! Спирту много, воздуха — кот наплакал!

Он метнулся к карбюратору — своему личному шедевру инженерной мысли, собранному буквально на коленке. Эту деталь я подкинул ему-ка бы невзначай, чтобы не акцентировать внимание на ее незаменимости. Инструмент замелькал в его руках: поворот жиклера, изменение зазора на псевдосвече, продувка.

— А ну, давай по новой! Живее!

Прошка, вытирая пот со лба, снова вцепился в ручку. Кулибин, похожий на шамана перед идолом, снова лег грудью на рычаг.

Второй хлопок вышел тише и глуше. Двигатель чихнул раз, другой, содрогнулся всем своим многопудовым телом, словно пытаясь сбросить оцепенение, и продолжил работать.

Сначала он работал неровно, с металлическим лязгом. Земля под ногами мелко завибрировала.

Пых… тра-та-та… пых…

Этот рваный, первобытный ритм для моих ушей звучал лучше симфонии Бетховена. Это была музыка грядущего века, рождающаяся здесь посреди питерской слякоти.

С лицом, перемазанным сажей, но сияющим совершенно детским счастьем, Кулибин подскочил к трансмиссии и с нажимом перевел рычаг. Раздался скрежет, шестерни вошли в зацепление. Вращение от маховика передалось на ворот, натягивая тяжелую цепь до звона.

Огромная чугунная болванка — противовес весом в пятьдесят пудов, висевшая на направляющих вдоль стены, — дрогнула. И медленно, сперва рывками, потом все увереннее, поползла вверх, побеждая гравитацию.

Двор взорвался. Подмастерья орали, швыряя шапки в серое небо. Я подошел к Кулибину и сжал его замасленную пятерню. Старик не смотрел на меня, его взгляд был приклеен к ползущему вверх грузу, к вращающемуся маховику. В этот миг он был творцом. Тяжело представить что у него творилось на душе. У дедушки увлажнились глаза. Мне самому даже стало неловко. Когда исполняется твоя мечта, спустя десятилетия — это трудно передать словамию

Обернувшись, я нашел взглядом Толстого. Ухмылка исчезла с его лица. Граф подался вперед, хищно раздувая ноздри, его глаза сканировали работающий механизм. Он видел автономность. Компактная мощь, заменяющая десяток лошадей, не требующая сена, овса и конюхов. Только бочка спирта. Поставить эту штуку на лафет, на повозку, на речное судно…

Этот надменный аристократ только что понял, что кавалерия начинает уходить в прошлое. Презрение в его взгляде сменилось удивлением, граничащим с потрясением.

Я хмыкнул. А ведь перед ним рождалась сила, способная перекроить карты Европы похлеще любого Бонапарта.

Эйфория от первого удачного «пых-пах» выветрилась быстрее, чем запах сгоревшей сивухи. Сопряжение «сердца» с трансмиссией станка превратилось в настоящую окопную войну с металлом. Двигатель вел себя как капризная оперная дива перед премьерой: то чихал, сбивая ритм, то глох на ровном месте, требуя особого, почти интимного внимания. Мы с Иваном Петровичем сутками не вылезали из промасленных роб, напоминая двух чертей в преисподней. Задача стояла нетривиальная: нащупать стехиометрию топливной смеси и поймать идеальный угол опережения зажигания, чтобы эта груда чугуна наконец начала выдавать стабильный крутящий момент, а не истерики.

В один из таких дней, когда за окном висела привычная октябрьская хмарь, а я, ссутулившись над верстаком, пытался пересчитать передаточные числа редуктора, дверь в кабинет распахнулась. На пороге возник Прошка — взъерошенный, с глазами по пятаку.

— Григорий Пантелеич! — он едва переводил дух. — Там… француз! Важный, аж страшно! Мадам Лавуазье велели кликнуть вас немедля!

Я аккуратно отложил циркуль. Дюваль что ли?

— Выдохни, Прошка, — скомандовал я, поднимаясь и разминая затекшую спину. — Иди умойся, на тебе лица нет. И передай мадам, что я сейчас спущусь.

Смена декораций требовала подготовки. В темпе вальса я отмыл руки от графитовой пыли, сменил рабочий сюртук на парадный, привел в порядок манжеты и, подхватив трость, направился в торговый зал. Переход из логова механика в салон ювелира всегда напоминал мне переключение каналов.

У центральной витрины, лениво поигрывая лорнетом над диадемой в скифском зверином стиле, застыла фигура, которую я опознал позднее как Шарля де Флао. Он выглядел живой иллюстрацией к журналу мод, который еще даже не напечатали в Париже. Идеальный крой фрака, шейный платок белизны, недоступной петербургским прачкам, и аура хищника. Среди наших стен он смотрелся экзотическим павлином, решившим прогуляться по кузнице. От него даже сюда веяло духами и уверенностью, какая бывает лишь у людей, привыкших, что мир вращается исключительно вокруг их персоны.

Рядом, держа оборону с грацией светской львицы, стояла мадам Лавуазье. Внешне она щебетала что-то любезное, но я слишком хорошо знал язык ее тела: напряжение между лопаток, говорило красноречивее слов. Она чуяла, что здесь что-то не чисто.

— А, вот и сам маэстро! — Флао развернулся ко мне, сияя улыбкой на миллион франков. — Мэтр, я сражен! Нет, право слово! В Париже салоны обсуждают чудеса русского Саламандры, но реальность превосходит даже смелые фантазии. Эта мощь, эта дикая грация… Париж лежал бы у ваших ног!

Поток комплиментов лился патокой. Мне даже захотелось по-собачьи отряхнуться. Неискушенный слушатель растаял бы, но мой внутренний детектор лжи зашкаливал.

— Я прибыл к вам с поручением столь же деликатным, сколь и приятным, — перешел он к делу, едва иссяк фонтан лести. — Ее Величество императрица Жозефина, будучи тонкой ценительницей прекрасного и наслышанная о вашем таланте от герцога Коленкура, изъявила желание заказать у вас безделушку. Брошь, возможно, табакерку. Нечто изящное, исполненное в вашем уникальном, варварском стиле. Она дает вам свободу творчества. Удивите ее.

«Варварском». Слово было произнесено с интонацией, с какой колонизатор хвалит бусы туземца. Укол тонкой рапирой, почти незаметный. Он призван указать мое место на карте цивилизации.

Едва закончив фразу, он щелкнул пальцами. Сопровождающий за его плечом, вышел и опустил на прилавок пухлый кожаный мешочек. Судя по звону — золото.

— Это скромный аванс, — небрежно бросил де Флао, даже не глядя на деньги. — Что касается итоговой суммы — Ее Величество не ставит рамок. Равно как и в сроках. Главное — шедевр, достойный первой дамы Европы.

Я