За Бессмертного замолвите слово - Акулина Окаянная

— Почто не спишь? — спросил он строго.

— Не спиться, тятя.

— А смеялся тут кто?

— Да тебе, отец, со сна что-то померещилось, — ответила девица.

Постоял её отец растерянно на дочку поглядел:

— А где свечу взяла?

— Нашла, — она пожала плечиками.

Старик насупился:

— Не жги свечу, — сказал он и шторину задвинул.

Отец уже не видел, но те, кто наблюдал в тумане, приметили, что перед тем, как затушить свечу, Любава улыбнулась. По-лисьи хитро, сыто, нагловато.

А между тем, в истории пришла весна. Какая-то бабища ворвалась в избу:

— Хозяйка, дома ты? — кричит она.

— Та вот же я. Чего орёшь, Глафира? — мать Любавы отложила веретено, которое крутила сидя около окна.

— Тю! Не заметила, — выдохнула та, на лавку около присела, тяжело дыша, как будто к дому их бежала: — Беда с твоей Любавой.

— Что?! — за грудь схватившись, вздохнула мать.

— Да, погоди, не в том беда, — Глафира выдохнула и сказала: — Из лесу я. Я дочь твою видала. Она в лесу там полуголая плясала.

— Что? Никак ты тронулась умом?

— Не я, а дочь твоя. Я посрамить её хотела. А она в лицо мне рассмеялась.

Вскочила мать Любавы:

— Ты что такое говоришь, дурная баба?!

— Беда! Беда с Любавой.

— А ну, иди ты прочь. Я не желаю слушать лживые наветы.

Незваная гостья вскочила и с оскорбленной миной на лице покинула жилище. А мать Любавы на скамью упала и зарыдала горько.

…Туманом плотным всё заволокло. Мира нетерпеливо заелозила на стуле, разволновавшись, что не будет продолженья, но появилось и оно…

Всё те же муж с женой беседуют на кухне меж собой.

— Соседи нехорошее о нашей дочери болтают, — вздыхает он.

— Ох, муж мой, давеча в бане, я сама видала… Живот у Любы нашей начал округляться.

— Что делать будем?

— Одно никак не вразумею, кого и где она себе сыскала? В деревне нашей нету мужиков-то молодых, а до соседних деревень далековато. Пыталась я за нею проследить, куда она в лес ходит, но без результата.

— Ну что ж, душа моя, ребёнок — это хорошо. Сама ты говоришь, в деревне нету мужиков. Будет нам забава.

На том они и порешили.

…И время вновь ускорило свой ход…

Животик у Любаши рос день ото дня, а девица необычайно хорошела. Румянец на щеках горит, глаза блестят, улыбка с губ не сходит. Разродилась Любаша по осени в Велесову ночь хорошим крепким мальчуганом со светлыми кудрями и глазами цвета неба. Хоть кто отец, осталось тайной, но мальчонке радовались всей деревней. Всё как положено. Ребёнка показали солнцу, небесам, матери-природе, представили кумирам древних родовых богов, священному огню домашнего очага, домовому и Теодором нарекли.

Но сразу после родов стремительно Любава поменялась. Покуда с животом ходила вся налитая, румяная, то, как от бремени освободилась: осунулась и побелела, как будто при смерти была. И с каждым днем слабее становилась. И к лету лежала всё в кровати с сыном на руках.

…Опять поплыл туман…

И вот перед домом Любиной семьи старуха старая стоит. Стара настолько, что по виду умерла вчера, хотя живая. Маленькая, скрюченная, лицо, как тот изюм, морщинами покрыто и тёмное от времени и солнца, как будто без воды золой умылась. Мать Любушки её признала:

— Бана! Давненько тебя не было у нас, — приветила она старуху.

— Никак вы думали: подохла старая карга? А я жива! — беззубым ртом та рассмеялась.

— Ну, что ты на нас напраслину наводишь?

— А то! Ты думаешь, раз старая, то я не помню, как всей деревней меня пужались, — прищурила белесые глаза старуха. — Помню.

Мать Любы губы облизнула:

— Семья-то наша никогда, Велесом клянусь!

Тонкие губы старухи растянулись в улыбке:

— И это помню. Поэтому-то и пришла. Не далее вчера в лесу я повстречала… этого охотника… вот имя позабыла. Да неважно, — рукой махнула Бана: — Он мне сказал, что с дочкой у тебя хворь приключилась. Вот пришла помочь, пока жива.

— Ох! Правда, Бана. Как родила так с каждым днем ей всё хуже. Идем скорее в дом посмотришь.

Старуха захромала в дом, на посох опираясь. К кровати Любы подошла, она ребенка в это время как раз кормила грудью, и вся нахмурилась:

— Мальчонке сколько?

— Три месяца.

— Не долго ей осталось, — произнесла она и посмотрела на мать Любы: — Упырёныш это. Высосет её до дна и за вас примется. А как ходить научится, так и всю деревню изведёт.

— Да, что ты такое говоришь, старая?! — воскликнула Любава.

— А ты нам покажи, как кормишь малыша. Да и сама посмотришь. Не молоко он пьёт, а кровь. Покуда маленький, много не выпьет. Так ведь растёт день ото дня, — к матери её повернулась, заметив: — Упустили девчонку. С мертвецом она связалась, подкармливала, силою делилась. Он окреп, вышел к ней и стал её любить. Только любовь у них не такая, не человеческая, — она снова на Любу посмотрела, прищурилась: — Да знает она всё! Знает, что он не молоко пьет, так ведь?

А в это времято дитё от груди матери оторвалось и на старуху повернулось, зашипев. И больше не был Теоред умильным малышом. Оскал страшон, как у зверья, а зубы, словно щучьи, только частый частокол. И на старуху прыгнул, почто кошка. Он вцепился в горло, всё кровью заливая.

Мира порывисто отвернулась, не выдержав видений этих, уткнулась в грудь Богдана и замерла. До слуха доносятся лишь звуки, сотканные из криков ужаса и горестных стенаний, да слов мольбы. Когда затихло всё, она решила повернуться и увидала деревеньку. Огнем охвачены дома, а он почто живой на крышу с крыши скачет. Да только тот огонь никто из жителей и не торопиться тушить. И кроме хруста прожорливого пламени не слышно ничего: ни крика, стона или плача. Меж тем по узкой тропке, слегка поросшею осокой, в сторону погоста уходили двое.

Парень — редкий чаровник. Рукой Любаву обнимает. Та рядом с ним идёт, к груди красавца голову склонив в одном из лучших сарафанов, и на руках ребёночка несёт. А тот младенец оторванную чью-то кисть уж доедает…

… — Ну, ты Немил Немилыч и учудил! — вскричал довольно Чёрт. — Молодец! Красава! Даже старуху обвёл вокруг пальца! Не смогла определить, чей сынок пред ней.

Бледный разулыбался, из-за чего сухая и тонкая кожа на его лице натянулась и сделала лицо ещё страшней.

— Кто он? — поинтересовалась Мира у Богдана.

Богдан пожал плечами. Какая ж