Чудак на холме - Лев Юрьевич Альтмарк

– Я никому ничего не собираюсь объяснять, – Шауль отворачивается от меня и тяжело вздыхает. – Это всё, о чём ты хотел со мной поговорить?

– И всё-таки подумай ещё раз.

Никаких других аргументов, чтобы убедить его, у меня нет. Понимаю, что он во многом прав, и вся эта возня вокруг перемещения душ между мирами крайне аморальна и недопустима ни с религиозной точки зрения, ни со светской. Но раз уж её затеяли некоторое время назад, и все мы в ней активно участвовали, то нужно это как-то завершать. Так просто развернуться и уйти, как намеревается сделать Шауль, наверное, не совсем честно. Но как это объяснить ему, если он и слушать меня не хочет?

– Я тебе ещё раз позвоню через пару дней, хорошо? – говорю напоследок. – Подумай…

Шауль ничего не отвечает и, даже не попрощавшись, поспешно уходит по улице, а я гляжу ему вслед до тех пор пока его чёрная кипа не исчезает за головами и спинами прохожих…

А среди ночи он вдруг звонит мне и сообщает, задыхаясь:

– Ты знаешь, я беседовал со своим равом, и он сказал, что для спасения человеческих душ можно поступиться самыми суровыми запретами. Единственное, чего нельзя, это отправлять человека в загробный мир, даже если он сам возжелает и станет умолять.

– Но я-то в любом случае должен оказаться там хотя бы на короткое время! – мне сразу становится немного веселей, потому что хоть что-то сдвигается с мёртвой точки. – Ты это прекрасно понимаешь.

Некоторое время Шауль молчит и переводит дыхание, а мне снова начинает казаться, что сейчас он возьмёт и откажется, но теперь уже навсегда. Однако он отвечает:

– Хорошо. Но мне нужно знать все детали. До самого последнего нюанса.

– Узнаешь, я тебе обещаю. Давай встретимся утром, не откладывая, потому что время не терпит.

– Я приеду к тебе прямо сейчас…

8

…В этот раз любоваться одуванчиковым полем мне некогда. Шауль Кимхи отпустил мне всего два часа, и я клятвенно пообещал ему вытащить из профессора Гольдберга имена всех, кого надо вернуть в наш мир. Притом потребовал сделать это в первую очередь, а уж потом беседовать, если хватит времени, с Баташёвым, про которого я случайно обмолвился.

Иду по бескрайнему полю и раздумываю о том, что мечта встретиться и поговорить с Джоном Ленноном и Джорджем Харрисоном, наверное, так и останется мечтой, хотя при отсутствии профессора эта тема как бы уже сама собой закрылась. Эх, о другом бы сейчас размышлять, а я почему-то думаю о битлах, и ничего другого в голову не приходит.

И в голове – тихая звенящая мелодия «Чудака на холме»…

Никто на этот раз меня не сопровождает. Пытаюсь вспомнить тех, кто был со мной раньше, и почему-то не могу.

Прошлый раз поле было сплошь усеяно ромашками. А сегодня снова одуванчики. Видно, что-то и здесь меняется время от времени.

Сколько мне ещё идти? Вглядываюсь вперёд, а там бесконечное шевелящееся марево, сливающееся с серым небом на горизонте, и над всем этим редкие неподвижные облака. С каждым шагом становится тяжелей идти, и снова начинают стучать в висках сухие молоточки. Присаживаюсь на какой-то почти незаметный холмик и обхватываю голову руками.

Отчего сегодня такое угнетённое состояние? Может, от того, что здесь всегда неподвижно и тихо? Пытаюсь вспомнить свою беспокойную и, наверное, совершенно неправедную жизнь, в которой были радости и печали, очень короткие минуты настоящего восторга и долгие, бесконечные часы разочарования. Всё было… Не было лишь такой высасывающей душу вселенской пустоты и покоя. Видно, это самая большая кара человеку – потому в этот неподвижный мир никто по доброй воле не стремится…

Но когда-то здесь оказаться всё равно придётся. Как и всем на земле. И если сейчас есть какая-то потаённая и сладкая надежда на то, что сумею хотя бы ещё разок вернуться в мир живых, то потом ничего уже не будет. Хорошо это или плохо – не знаю. Даже не хочу думать об этом…

Наверное, тогда всё же будет легче, потому что не будет никаких ожиданий и соблазнов. Буду, как все, кто поселился здесь навечно, бродить по одуванчиковому полю, бессмысленно касаться круглых белых головок, провожать взглядом разлетающиеся пушинки. А что ещё тогда останется?

Будто у меня сегодня вариантов больше…

– Дани, привет, наконец-то ты прибыл, – раздаётся голос за спиной, – давно тебя жду.

От неожиданности вздрагиваю и оборачиваюсь. Передо мной профессор Гольдберг, но совсем не такой, каким я его знал раньше. Грустный постаревший человек, но единственное, что даже здесь в нём остаётся неизменным, это глаза – пронзительные и сверлящие, с маленькой чертовщинкой, не позволяющей смотреть в них долго. С такими горящими глазами он всегда рассказывал о своих работах, о своих проектах.

– Давно тебя жду, – повторяет он. – Почему так долго тебя не было? Я ни капли не сомневался, что ты догадаешься разыскать Шауля, чтобы вытащить меня отсюда… Поэтому ничего и не опасался.

– Совсем ничего? – машинально спрашиваю. – Значит, вы решили, что я непременно отправлюсь вытаскивать вас отсюда? Неужели мы такие близкие друзья?

Гольдберг некоторое время разглядывает меня, потом качает головой, словно укоряет за непонятливость:

– Обрати внимание, я даже не интересуюсь, с ведома ли начальства или по собственной инициативе ты прибыл сюда. Хотя знаю, что без ведома своего шефа ты вряд ли здесь появился бы.

– Опять у вас с моим начальством какие-то закулисные игры, о которых я не знаю? – бормочу недовольно.

– Вовсе нет! Профессор Гольдберг сегодня чист перед законом, как слеза, и никаких игр с его представителями больше не ведёт! – он горделиво приподнимает голову и, сорвав одуванчик, игриво засовывает себе за ухо. – Просто твоё начальство не может так легко распрощаться со мной и лишить себя многочисленных возможностей, которые открылись бы для него, если бы оно со мной дружило. Да и не только твоё начальство…

– Не переоцениваете себя, профессор?

– Конечно, нет! Ведь смерти, как ты уже убедился, по большому счёту, нет. Есть лишь бесконечное перемещение между мирами, но не для всех… Смерти нет для нас… для тех, кому ещё осталось что сказать окружающим!.. Ну, и для тех, кто может позволить себе раскошелиться за удовольствие стать бессмертным…

Слушать такие откровения мне неприятно, но никуда не денешься. На кого он сейчас намекает, пока не уточняю, потому что он никогда в этом не признается. Остаётся лишь ждать подходящий момент, чтобы выяснить, сколько перемещений уже сделано и где в настоящий момент