Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– У тебя что, Карина, тоже был отец?

– Ну не было. Ну то есть не помню я его, так-то у всех был. И что теперь, я не могу вообразить?

Поставить бы ей речь. Речь, и манеру держать вилку, и то, как она зевает – сперва откроет рот, потом пришлёпнет рукой, – поставить бы всё это, но тогда будет ли она ещё Кариной? Кто знает. А рассказать-то он хотел всего-навсего, что…

– Что они там в саду, – спросила Карина очень тихо, хотя в гомоне ужина её не услышали бы, разве что отец, но отца можно было вычесть: он опять смотрел на Алису, – что они там в саду, уже того, да?

– Не знаю, – ответил Гюрза, – смотря что ты под этим подразумеваешь. Отец целовал её синяки. Я заставил на это смотреть Сашу.

– Вот ты молодец.

У оборотней уши чуткие. У всяких банши и сирен – тем более. Даже Борис шелест страниц услышит через этажи, но у отца на ужине никто не шпионит, это вам не Сады у светлых. На ужине все заняты картошкой и горошком, котлетами и отбивными, сливками и мороженым. Никому дела нет до чужих разговоров, тем более если новость нехорошая. О, разумеется, их с Кариной уже заочно поженили, и какое-нибудь объяснение в любви подслушали бы с удовольствием, но только это.

– Ты же сам говорил: нельзя наезжать на мелких! Ещё одежду мою угрожал порезать. Эта спичка тут при чём?

– Спичка?

– Ай, ну Саша! Худая больно потому что. Что ли, она просила эту мать свою: «Давай, давай, целуй его отца»?

О, если бы эту незамутнённость можно было разливать по фляжкам, запасать на зиму, Гюрза бы первый купил бочонок или два. Но на самом деле, пока Алиса была рядом и источала эти ароматы – сирень и лёд, анис и розы, вперемешку, – он раз за разом возвращался в свои десять лет и дальше.

Спросил невпопад:

– Ты умеешь придумывать фальшивые сны?

– У нас не лезли с этим.

Ещё бы в том ужасном месте с этим лезли. В Садах хоть внешняя красота была на высоте. На родине Карины красота, кажется, жила только внутри, и ту надо было постараться разглядеть. Гюрза запомнил девушку, которая вопреки регламенту играла что-то дикое, и дети прыгали; запомнил женщину, которая за годы помощи от спонсоров не подумала отложить что-то для себя; запомнил маленьких, в конце концов, которые грезили, что их кто-то заберёт на длинную прогулку или навсегда, и совершали первые кражи в магазинах.

Когда отводишь людям глаза, заставляешь поверить в то, чего нет, – всё для тебя становится прозрачным, тела́ и ду́ши, прошлое и чаяния. Черпаешь полной мерой – узнаёшь всё то, о чём бы в жизни не задумался и чего не хотел бы. Побочный эффект, говорил отец. Да он почти обо всём так говорил. В конце концов, сам Гюрза – тоже своего рода…

– Ты сам как брокколи, – сказала Карина, – снулая капуста. Да всё наладится, баба – это баба, а сын – это сын, разница-то – вот она.

Нет, она точно притворялась, ведь нельзя же так… Но она была на его стороне и потому имела право знать. Когда нашли записку, он пошёл ей рассказать. Она всё строила планы, как заставить Катьку вспомнить.

– А я могу прийти к ней в сны? У вас умеют так?

– Я не умею, – отказался Гюрза, – но, послушай, это из-за меня Саша исчезла.

– М-да?

Они сидели на сей раз в драконьей комнате – драконы потом вырастут, расскажут отцу, но тогда это всё будет уже неважно. Драконы – тёплые. Тянутся ткнуться носом, кто пободрее. Драконам Гюрза никакого зла не делал.

– М-да? Почему из-за тебя?

Вот это «м-да» Карина точно подцепила от отца, и они были здесь одни, поэтому Гюрза её толкнул. Ласковый, беспокойный дракон, ещё безымянный – их не называли, пока не отреза́ли лишние, слабые шеи, – резко выдохнул пар, потому что только-только пристроил голову Гюрзе на колени.

– Да ладно тебе, – сказала Карина и даже отодвинулась, – а я думала, ты за ужином сорвёшься. Когда я назвала Алису бабой. Где-то там вот.

Дракон успокоился, устроил поудобней свои пять неотрезанных голов, и глаза подёрнулись плёнкой. Засыпал.

– Ты специально хотела, чтоб я на тебе сорвался?

– Ну мало ли, вдруг легче станет.

– Мне не станет. Я показал Саше эту их отвратительную сцену близости, после чего Саша отчаялась и ушла со своим отцом.

– Куда ушла-то?

О. С одной стороны, Карина и сама росла не в лучшем месте. С другой – если он примется сейчас живописать все тонкие моменты жизни во дворце, они отсюда и до вечера не выберутся.

– Там едят по команде. Спят. Живут. Можно разучивать две песенки на выбор.

– А ты разучивал?

– Я был пастушкой на лугу.

Он ожидал, Карина рассмеётся и тут же замашет рукой, мол, я не над тобой, просто ну весело же, ты в этом платье хуже розочки на торте, а голос тебе делали писклявым? Но Карина сказала:

– Да ну, и опять я не знаю, что это такое. Дочка пастуха?

– Жена, – сказал Гюрза очень спокойно, – жена пастуха. Или пастух-женщина.

– Он за коровами присматривает или что-то типа?

– За овечками.

– Ну ещё лучше, тут корову-то поди найди.

– То есть «поди найди»?

– Ну, чтобы посмотреть. Так что там с Сашей?

– Отец пойдёт за ней. Или Алиса. И они даже не знают, что это я во всём виноват.

– И твой отец не знает?

Вообще-то в любой другой день отец бы точно их с Сашей заметил. Это умение как его запах – можжевельник и мёд, – как его имя. Он не смог бы не понять, что родной сын приподнимает его завесу. Когда-нибудь, когда Гюрза бы вырос, а отец состарился, может, и вышло бы стать для него соперником, но точно не сейчас. Так как же тогда…

– Я думаю, отец отвлёкся на Алису. Может, они давно не оставались одни.

– То есть никто не знает, что Саша там что-то увидела?

– Я думаю, нет.

– И ты решил покаяться?

– А как ещё?

– Да может, она просто так скучала. Может быть, он её конфетой поманил. Вообще, откуда вы все знаете, что Саша у отца?

Оттуда знаем, что он оставил записку. И что на зеркальном столике лежали волосы: Сашины – белые, волнистые и его – прямые. Алиса сказала: нипочём не перепутает. Просто отрезал по