Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– А если я сейчас скажу, что это шутка?

Да, правильно, мама, скажи! Уйди от него сейчас же! Встань и уходи!

– А если я не пойду дальше, что ты сделаешь, Ференц Рьяный?

– Скажу, что удостоился великой чести и так. Ещё никто не видел синяков Алисы Изо Льда.

– Кроме того, кто их поставил.

– Кроме него.

– Ты не думал, что дети не поймут?

– Я думаю, что дети поймут даже больше, чем мы хотим, моя королева.

Когда в последний раз отец её так называл? Ференц теперь прижал мамино запястье к губам и так и сидел. Вернее, так и стоял на коленях на песке.

– Нас проклянут, – сказала мама, – как же нас все проклянут. Я должна ждать спасителя, а не шею открывать.

Ференц потёрся о её запястье носом, уткнулся в него лбом.

– Плевать, – сказал. – Знала бы ты, Алиса Лёд, насколько мне плевать. Он не придёт за тобой. Если дойти и впрямь может только достойный и крепкий духом, то он не придёт.

– За женой – нет, – сказала мама. – За вещью – да.

– Те, кто идут за вещами, обычно не доходят до конца.

– Смелые слова для того, чей замок уже взяли на днях.

– Нарушив договор! Да всё у нас будет в порядке, вот увидишь.

– Твой мальчик точно не поймёт, – сказала мама.

А твоя девочка, значит, совсем не в счёт? Значит, я только на то и гожусь, чтобы показывать эльфам?

– Мой мальчик хочет, чтобы я был счастлив, – сказал Ференц, – и он уже большой. Я в него верю.

– М-да? – сказала мама. – А у меня песок в туфли набился.

Ференц снял с неё туфли, одну за одной – осторожно, как прикасался бы к иссохшему цветку, – и крепко обстучал о те же доски. Чулки у мамы были мокрые от пота – ну ещё бы, в такую-то жару.

– Тебе надо носить сандалии, – сказал Ференц. – Сандалии и эти, как их, позабыл. С той стороны. Футболки. Шорты. В чём удобно.

– Что-то ты сам всё время в чёрном.

– Зато туфель не ношу.

* * *

Куда пойти? Как… что отец такое сделал, что мама теперь вот так? Все эти синяки… он ведь не мог?

Гюрза коснулся её плеча. Рука у него была тяжёлая и почему-то тоже мокрая.

– Пойдём, – шепнул, – я больше не могу приподнимать защиту отца и при этом держать свою. Пойдём, пойдём.

Саша и правда шла, как желудёвый человечек с ногами-палочками; так же спотыкалась, как спотыкался бы он, если бы ходил. Ноги будто бы не гнулись.

– Ай, да ну чтоб тебя, – выругался Гюрза совсем как-то беззубо и подхватил её на руки, как когда-то отец мог носить мать. Ну ведь носил же, и она смеялась, правда?

Гюрза так и шёл, пятясь. Саша закрыла глаза, чтоб не смотреть больше ни на маму, ни на Ференца, – а Гюрза смотрел. Когда Саша зажмуривалась, его глаза были открыты широко.

– Ну всё, – сказал он, сгружая её, кажется, на деревянную скамью, – ну всё уже. Очнись. Прости, что тебе это показал.

Что он сказал, «очнись»? О нет, только не стать спящей царевной, только не опять. Чтобы Ференц ей опять что-то говорил? Её утешал? А ведь он ещё обещал – возможно, если Саша что-то там сможет выдержать, – сам рассказать ей об отце. Как интересно.

Скамейка была липкая настолько, что Саше, когда она неосторожно села, пришлось сперва стискивать волосы в кулак и уж потом отдирать – чтобы не так больно. И с платьем можно попрощаться. Оно всё равно неправильное.

– А, – сказал Гюрза, который сел напротив и сейчас наблюдал за ней, – прости. Это с Кариной мы на днях разлили.

Он – сын Ференца. Но вряд ли он просил своего отца избавлять от песка туфли чужой матери.

– А почему… – спросила Саша, – почему…

То ли булочек с молоком на завтрак в тёмном замке недостаточно, то ли не стоит вставать, когда хочешь лечь, но как же у неё кружилась голова. Маятник, маятник – из конца сада в конец, от стены до стены, над досками и барбарисом, и Саша качается вместе с этим маятником – туда-сюда…

– Эй, тише, тише. Прости, что я тебя туда привёл. Хотел, чтоб было больно не мне одному, но ты-то ничего не делала. Прости. Да ну…

Сквозь запах краски и запах роз, которыми пах совсем другой сад, их с мамой родной сад, откуда он вообще здесь, – сквозь это марево из маминых волос пробился вдруг запах…

Горячих источников. Тухлых яиц. Того и этого сразу. Маятник исчез.

Гюрза действительно держал в ладони тухлое яйцо. Почти обычное, только помутневшее, как будто всё оно лежало в зацветшей воде.

– Ох, извини, – сказал Гюрза, – я не умею ни духов, ни алкоголя. Мне ещё нельзя. Поэтому придумал только это. Прости. На самом деле, когда я туда пришёл, они там ещё просто целовались.

Можно подумать, это лучше. Да можно подумать.

– Твой отец обещал мне рассказать, что произошло с моим отцом.

– А синяки тебе ни о чём не говорят?

– Может, его заставили. Может быть, с ним самим не всё в порядке. Может, ты уберёшь это яйцо?

– Может, ты перестанешь так вцепляться в стол, будто ты в шторм на палубе? Впрочем, вцепляйся, если хочешь, только пальцы заболят.

– А ты ко всем гостям так груб или только к светлым?

Впрочем, яйцо он всё-таки заставил исчезнуть.

– А ты не можешь проводить меня к моему отцу?

– Одумайся. Твоя мать тебя от него увела аж в тёмный замок.

– А твой отец сказал, что я смогу сбежать.

– Мой отец много чего говорит. Может, под «сбежать» он имел в виду что-то метафорическое, освободиться духом, знаешь, всё такое. Что он тебе сказал, ну? «Честное злодейское»?

– Он сказал, что расскажет об отце, если я окажусь способна вынести.

– А! Ну конечно, он скажет, что ты не способна. Я… ладно, я оказал тебе плохой приём, но обещаю: с каждым днём всё будет лучше. Всегда всё с каждым днём бывает лучше. Может, твоя мать не такая и ужасная.

Саша должна была сказать «не смей так говорить». Кофточки с длинным рукавом. Я её совсем не знаю.

– Послушай. Если твой отец придёт в себя, то он окажется достойным, ну, как всякий светлый, и вступит с моим в поединок, и тогда, может, вы и вернётесь домой. Ну, если он раскается. С недостойными не вступают в поединки, отец просто, ну, не выйдет, он может даже вызов