Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Да объясните же мне, что за двойники, – сказала Карина почему-то очень ровно, как будто кошку не хотела спугнуть, – и ёлочки твои бумажные тут при чём?

– А. Ну, для двойников нужны прообразы, – Гюрза подобрал им же скомканные фигурки, принялся разглаживать, – мы вырезаем из бумаги, когда нужно. Для Алисы тоже они нужны. Отец меня попросил вырезать фигурки королевы. Ну, я решил, что если он может создать какую-то тьму Алис просто для увеселения, то я могу наделать ёлок, вот и всё.

Нет, Гюрза всё-таки старался сделать так, чтоб Саша ничего не заподозрила. Чем старше она становилась, когда вспоминала, тем неохотней признавала, что это был тот самый момент, когда всё ещё могло пойти иначе.

– Пойдём, я покажу тебе драконов, – сказал Гюрза после завтрака, рассеянно посмотрев на тарелки: развеять ли? Помыть ли? В конце концов он щёлкнул пальцами, и еда и посуда исчезли, как не было.

Драконов, надо же.

– А я хочу увидеть мать.

Потому что он говорил, как те эльфийские князья. «О дитя, – восклицали, и их смех щекотал шею, – о славное дитя, пойдём, я покажу тебе лошадку из розового сахара, она живая! Пойдём, я покажу тебе поющий плющ! Дитя, а хочешь себе в спальню соловья?»

Все они видели на её месте будто ребёнка лет пяти, если не трёх. Если она могла бы говорить что хочется, она сказала бы: «Розовый сахар – прошлый век».

Ведь всем известно, что лошадки должны быть из марципана. Вот и Гюрза – как эти князья: почему он зовёт её куда попало, если вчера ещё разговаривал как с равной?

Он поморщился очень быстро, незаметно – если бы Саша не привыкла во дворце, не уловила бы.

– Не хочешь драконов? Ну, тогда, может, оружейную?

– Только если мама там.

– Подвалы?

– Да подвалы-то ей зачем? – сказала Карина и подала Саше руку. – Пойдём. Отыщем твою мать среди других Алис.

Может, сделай Карина как хотела – всё бы вышло по-другому. Она-то собиралась, без сомнения, водить Сашу по саду и по парку, и везде встречать двойников, и говорить: «Ой, нет, наверное, твоя мама в другом месте» – и так пока время бы не вышло и мама не нашла Сашу сама. Но Саша видела, как они с Гюрзой совещались – глазами, глазами только, «забери эту», «нет, ты забери». Мама – единственная, кому можно доверять. Саша должна её найти.

Поэтому Саша попросила:

– Если вы знаете, где она, пожалуйста, не скрывайте.

Может, она зря выбрала этот тон. Может, она и сама так привыкла притворяться младше, что теперь делала это, даже не желая; в любом случае, вот тогда-то Гюрза сказал:

– Пойдём.

– Гюрза, ты хорошо подумал?

– Я? Отлично.

– Мне кажется, ты что-то путаешь.

– А ты что предлагаешь?

Он как будто стал выше ростом; как будто смотрел с трона или с лестницы, а поднимались на неё, только чтобы ему поклониться.

– Гюрза, ты… как вы это говорите? Под игрой.

– Я под игрой? Ребёнок хочет видеть мать, как я могу мешать? Пойдём, Александра, если хочешь. Видишь – я её не тяну.

– А твой отец как будто это всё одобрит.

– А тебя будто бы волнует мнение моего отца!

О, как же хочется снова лечь и ничего не видеть и не чувствовать, и пусть другие суют её в ванну с горячей водой, с холодной, целуют, тормошат – да что угодно.

– Я тоже не хотела сюда ехать, – сказала Саша, – а вы так говорите, словно мы с мамой предаёмся ликованию.

– О нет, – сказал Гюрза, – о нет. Не ликованию, уж мать твоя так точно.

– Да как ты можешь в таком тоне о ней говорить!

Лучше бы она не спрашивала.

Карина сказала:

– Ну, я в этом не участвую. Я вырезаю ёлочки, стираю пыль, а с твоим отцом я вообще не разговариваю, вчера случайно вышло. Если что, зови.

Гюрза подхватил:

– Вот-вот-вот, и отец так говорит. «Я тут стираю пыль, оно само. Зовите, если что». Ты не сможешь долго с ним не говорить, он к тебе сам придёт.

Саша успела шагнуть за порог, пока они ругались, и даже лестницу успела миновать, когда Гюрза её всё-таки настиг.

– Ну что? Всё ещё хочешь видеть мать? Пойдём, я покажу.

Когда-то мама говорила: декорации важны. Даже если ты не спала, и голова болит, и голос подводит, и в ворота кто-то ломится – скажем, кто-нибудь с бычьей головой, – всё равно ешь с фарфора. Не мни юбку. Прожуй как следует, прежде чем приветствовать врагов.

В тот распухший от жары день Саша убедилась, что она врала. Потому что из всех беседок, гротов, закоулков, которые были в мамином распоряжении, она предпочла кучу досок. Да, да – мама полулежала на груде досок где-то в глубине сада, у самой стены, и вокруг даже цветы не росли, а только песок был насыпан. И у мамы был спущен воротник, вообще расстёгнуты верхние пуговицы, никогда она дома так не делала. А рядом Ференц, стоя на коленях, нависал над ней и…

– Тихо, – сказал Гюрза одними губами и схватил Сашу за руку. Он успел как-то их накрыть туманным занавесом – дёрнул рукой раз, другой, третий, и за таким же занавесом будто были мама с Ференцем, но Саша стояла рядом с Гюрзой и поэтому всё видела. – Тихо, отец мне этого не простит.

И поэтому ты меня сюда привёл? Саша пыталась вырваться, но хватка у Гюрзы была железная. И пришлось наблюдать, как Ференц покрывает поцелуями мамину шею и мамины плечи. Он закрывал весь вид своими же волосами (как только они ему в рот не лезли?) – и целовал мамину шею и ключицы, и ямку между ключиц как-то умудрялся, и опёрся на доски, чтоб не упасть, а мама ничего не делала. Прикрыла глаза. Как ей только не щекотно?

А потом Ференц отстранился, откинул волосы за спину и сказал:

– Руку, королева.

Может быть, мама вовсе и не хочет? Может быть, это плата за гостеприимство? Может быть, это входит в похищение? Но та мама, которую Саша знала, уже проткнула бы Ференцу ладонь шпилькой или каблуком, если бы он позволил себе хоть один поцелуй в шею.

И если бы маме это всё не нравилось.

Мама выпрямилась – всё ещё с открытой шеей, причёска у неё всегда была высокая, мешали только воротники. Мама выпрямилась – и Саша разглядела синяки. На шее они были свежие, красно-бурые.

Ференц теперь принялся