Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

Видимо, про «запрёшь» она интересовалась риторически, поэтому больше про мать ничего не слышалось. Мать бы сказала: пожалей. Или ударь, но только помни, что ударишь ты девчонку, а про меня придумывал этот излюбок. Ну, или как бы мать могла его назвать? Отжáрок. Вы́дарок. Вот почему я думаю про мать, когда надо пойти к Алисе и признаться? Не к отцу даже. А Алису теперь поди пойми, получится ли ненавидеть так, как раньше.

Глава 3

– И что, – спросил отец, – и что, скажи мне, ты собираешься пойти на его условия?

Вообще отец не был любителем повторять слова, но тут у него путалось заклятие. Он плёл каркас – раньше Гюрза чуть ли не каждый день видел его то с мелькающей в пальцах верёвочкой, то с бусинами, то с проволокой, то с рисунками; и вот теперь отец тоже что-то заплетал, что-то простенькое – наверное, успокоить нервы, – но даже это простенькое ему никак не давалось. Чёрная нитка всё выскальзывала из пальцев, свивалась обратно в маленький тугой клубок. А потому что нечего работать с чарами в комнате Алисы, с которой, вообще-то, твой сын рассчитывал поговорить наедине.

Ещё вчера отец обрадовался бы, что Гюрзе перед ней стыдно. Сейчас он еле видел, что Гюрза вошёл.

Алиса судорожно сбрасывала в сумку всё, что лежало на её зеркальном столике: бусы, помаду, браслет, носовой платок, ещё браслет… Что из этого артефакты, что поможет раскинуть реку или воздвигнуть частокол, а что – просто для красоты? Или она сама не помнит? И куда она собралась?

– А что, – спросила она, развернувшись так резко, что толкнула столик, и связка жемчужных бус свалилась на пол, – а что ты мне предложишь предпринять? Ну, что ты предлагаешь?

– Ты только что от него сбежала, – сказал отец, – наверное, потому, что испугалась. Я не знаю, что ты увидела, что там случилось. И теперь ты решаешь вернуться обратно?

– Не твоё дело, что я там увидела.

– Ну разумеется. Ты же сама давным-давно сказала: «крайняя нужда». В крайней нужде друг к другу обратимся и поможем.

– У него дочка моя – это что, не крайняя?

– Так я же ведь и говорю, – сказал отец и наконец-то подошёл к ней ближе, примерился, не сесть ли на стол этот, но у того бы точно подломились ножки. Они и так-то были нефункциональные – тонкие, кривые… – Совершенно незачем тебе идти туда одной. Ты думаешь, он тебя заберёт, а её отпустит? Думаешь, обе ему не нужны? Гюрза, ты чего хотел?

Он спросил это с той же интонацией – как часть вот этой успокаивающей речи, как будто и не к Гюрзе обращался. Ладно.

– Мне надо кое-что сказать Алисе.

– Да ну?

Но Алиса щёлкнула замком сумки, с грохотом утвердила её на столе и объявила:

– Я слушаю.

– Мне надо кое-что сообщить только ей… только вам одной.

– Нет, вы подумайте, какие новости. Слышал, что сын велел? Закрой дверь с той стороны.

Это сейчас Алиса злится на отца, как на кого-то, кого знает тут, кого тут любит. Но вот сейчас Гюрза расскажет, что они подглядывали, и уже тогда…

Отец в два жеста распустил почти готовый верёвочный узор-заклятие.

– Только не ссорьтесь, – попросил, – не до поединка.

И вышел. Кто бы ещё смог вот так его отослать?

Алиса подождала, накрасила губы, будто это было единственной заботой, и вдруг так распахнула дверь, что, если б за ней кто-нибудь таился, – отлетел бы. И аккуратненько прикрыла.

– Что? Привычка, – пояснила, возвращаясь. – Так что ты хотел-то?

Это была не спальня – и отлично, в спальне он бы совсем не знал, куда глаза девать. Это была наполовину гардеробная – шкаф, от пола до потолка, Алиса платьями уже заполнила, – а наполовину… вот как называется та комната, в которой женщина приводит себя в порядок? Кушетка у стены, стулья с сиденьями, обитыми бархатом. Ещё чуть-чуть – и она вырастит здесь розы.

– Я видел, – сказал Гюрза, – то есть мы с Сашей вас увидели. С отцом. Она смотрела, потому что я ей показал.

Как же хорошо, что Карину он убедил, что это личное. Сказал: «Это как когда пристают с лечением». Потому что теперь Карины тут не было, и, следовательно, она не могла видеть, как он пятится от Алисы. Всего-то маленький шажок назад, и двигался ведь даже не он-нынешний, а как будто бы он-десятилетний, каким был до того, как отец отобрал его у светлых. И он помнил, что у Алисы сильные руки, и ладони могут стать ледяными, и, если она этой ледяной ладонью тебя приласкает…

– Ай, да я видела, что вы нас видели, – сказала Алиса, – но что я должна была – испортить такой момент? Как, показал ребёнку правду? Полегчало?

– Извини меня.

– А тебе кто разрешал со мной на «ты»?

А вам со мной кто? Тебе кто?

– Всего-то нужно было не мешать, – сказала Алиса, – никто ведь тебя не просил меня приветствовать. Зато с Кариной небось рыцарь рыцарем, да?

Так Карина не претендует на моего отца, и у Карины я не жил в Садах. Карина никогда меня…

– А почему ты его не убил? Моего мужа то бишь.

Бывает иногда: сперва услышишь, а потом начинаешь себя убеждать, что нет, почудилось.

– Почему ты нам там всё не разнёс? Мы над тобой издевались, как только могли, я ужасно ждала, что ты сорвёшься. Как ты его не тронул? Почему ты никогда…

Гюрза умел: зажмуриваться вовремя, считать до ста, зажмуриваться внутренне, поджимать пальцы на ногах, вспоминать алфавит наоборот, прикусывать язык, давать себе пощёчины – и ещё много, много мелких глупых хитростей, которыми всякий должен овладеть, если не хочет, чтобы тьма в нём победила и вырвалась наружу. Он ведь учился терпению всё время, что жил у светлых, и полагал, что это высшая добродетель. Учился не говорить первое, что прыгнет на язык, не вспыхивать, не вырывать руки, не убегать… И полагал, что превосходно владеет собой. Числил терпение в поводах для гордости. Спокойствие. Тишина. Всё как положено. И вот теперь вдруг выясняется, что можно было дать себе волю и не думать и что кто-то от него только того и ждал! Но разве это честно? Требовать одного, желать другого… И он бы мог не мучить себя, значит?

– Раз в жизни нужно было соответствовать своей сути, – сказала Алиса, – раз в жизни нужно было вспыхнуть. Я на твоём месте уже бы давно… А он с отцом