Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

Глава 27

Всё хорошее происходило в мире давным-давно.

Он это твёрдо уяснил ещё в детстве и жалел, что не застал то далёкое «давным-давно».

Тогда было лучше, чем нынче. Восход солнца приносил с собой новый день, а закат – приглашение ко сну. Тогда никто не боялся. И все были свободными.

Давным-давно…

– Знаешь, – говорил он сестре. – Ежели бы мы жили давным-давно, то я бы вовсе не сидел на месте! Ходил бы и днём и ночью!

Она улыбалась.

– Глупый Хвостик! А когда бы ты спал?

– Я бы вовсе не спал! Это же свобода! Хочешь – туда иди, хочешь – в другую сторону. Хочешь – сиди на берегу озера и гляди, как солнце выныривает из воды или, наоборот, заныривает на ночь. Поди, всё озеро кипит как котёл!

Она смеялась, представляя себе этакое диво, а потом отвечала:

– А ежели кипит, так это, поди, уже не озеро.

– А что же? – удивлялся мальчик.

– Уха!

И они хохотали вдвоём. Уха! Вот ведь умора!

Но как же тогда солнце – раскалённый уголёк – опускается в воду и не делает её горячей? Загадка!

Это теперь он знал, как: солнце закатывалось за кромку горизонта, в навье царство. И там отдавало мёртвым душам своё тепло. А утром всходило, растратившим вечерний жар, сызнова отогревалось рядом с живыми и пекло́ до вечера. Вот оттого зимой, когда ночи такие длинные, солнце делается холодным: не успевает согреться. Но к весне день становится дольше, и солнце начинает потихоньку набираться жара.

Сегодня оно опять осветило землю. Вью́жник нынче хоть и оправдал своё на́звище, но голоднику́ сдался без боя. Весна…

Весной кровь в жилах бежит резвее, сердце бьётся чаще. И жалко тратить время на сон. Сбылась давняя мечта – ходить всюду и днём и ночью. Когда захочешь. И куда захочешь. Никого не боясь.

Но свободным себя он всё одно не чувствовал. Почему?

Глупый Хвостик…

Иногда грезилось в коротких снах что-то забытое из детства. То ли тёплые руки, гладившие его по затылку, то ли мягкие губы, касавшиеся кончика носа, то ли сладкий родной запах… Он не успевал понять, что именно. Однако видения не приносили покоя. Он просыпался в глухой тоске, а сердце полыхало болью, будто в него заколачивали гвозди. И хотелось бежать куда-то, спешить, лететь сломя голову прочь. И раздирала изнутри неутолимая жажда. И тоска подступала к горлу, стискивала ледяной ладонью. Хвостик задыхался.

В такие дни он снимал стаю с места и вёл, вёл, вёл её сквозь лес, пытаясь утолить тоску, жажду и смятение, заставлявшие мелко дрожать все жилы в теле. Однако ничто не могло успокоить и утешить так, как когда-то в далёком детстве.

– Вот же непоседа! – Давным-давно смеялась над ним мать.

Но он нёсся прочь.

И только вслед неслось:

– Хво-о-о-остик! Пожди чуть-чуть!!!

И он ждал. Сестру всегда ждал. Она носила в себе солнце. Ну или иное что-то. Он не умел найти верных слов. Но от неё шло тепло. Белый радостный свет. Рядом с ней затихала душа, переставала рваться на части от жажды, страхов, волнений, обид – от всего, что терзало всякий день, сколько он себя помнил.

Тёмные порывы раздирали на части. Иной раз накатывала такая глухая злоба, будто в голову плеснули бурлящего кипятка… Светла не боялась его в такие мгновения. Все боялись, а она нет.

– Хво-о-остик… Серый Хвостик…

И когда он мчался по лесу, стремясь вырваться из собственного тела, спасая то ли стаю от себя, то ли себя от стаи, сестра всегда с хохотом пускалась следом. И легко его догоняла. Хватала за загривок, валила в траву.

Она любила бегать. Любила лес, деревья, старые выворотни с распяленными кривыми корнями, папоротники, в зарослях которых он часто таился, чтоб впрыгнуть и напугать её до визга. Любила заросли малины с мелкими сладкими ягодами и ползущие по мягкому мху брусничники…

Она всё любила. Ибо была человеком больше, чем волком. А он любил её, потому что она дарила тепло, которому было по силам унять его клокочущую беспричинную злобу. Успокаивалось изнывшее сердце. Будто забывало все раздирающие его желания и страхи.

– Хво-о-остик!

Он катал её на себе. Она была лёгкой. Ложилась, обхватывала за шею, закидывала обе ноги на широкую спину. Доверчивая. И он бежал, покуда хватало сил. Нёсся так, будто за ними гнались охотники. А когда силы заканчивались, падал в густой мох.

Давным-давно… Это было давным-давно. Тогда, когда глухая маета ещё нет-нет да уходила из души.

– Хвостик… – шептала девочка, трепля его за уши.

Он закрывал глаза. А сердце глухо тукало о рёбра.

«Дури в твоём Хвостике с избытком, – говаривал Светле вожак. – Злобный он. От такого добра не жди».

«У него сердце чуткое», – лопотала девочка, качая головой.

Она знала.

Но над ней, недалёкой, смеялись. А он ярился. Что им до неё? Все полоумной мнят. И не видят, не разумеют: не безумная она, рассудком пояснее прочих. Потешались, мол, дурковатая бегает со зверем, который человеком, почитай, не умеет быть.

Матери в стае наговаривали: намаешься-де с таким-то сынком. Людского, мол, в нём, почитай, нет. В пору войдёт, покроет девку. И плевать ему, дескать, сестра не сестра: он разницы не чует. Народят тебе волчат, наплачешься.

Дураки.

Он загрыз ту волчицу, которая это болтала. Зачем такой погани жить?

А потом узнал, что вожак за содеянное хотел убить его самого. Хвостик носил в памяти случайно услышанные слова: «Злобы в твоём щенке на десятерых! Что ты заступаешься за него? Двоих осенённых родила, так ведь оба безумные! Девка ещё ладно, но парень, не родись мёртвым, сам себе пуповину перегрыз бы».

Мать увела их с сестрой из стаи в ту же ночь. Подалась скитаться. Потом прибились к каким-то…

Хвостик злился ещё пуще. Потому что он был прав! Прав! Но им пришлось уйти из-за его правоты.

«Почему так?» – спросил он как-то у матери.

Та помолчала, не зная, что ответить, а потом сказала, мол, силком вас в жизнь выдернули, оттого и маетесь.

Потому ли, нет ли, но и новый вожак волчонка не принял. Говорил: «Парень на беду живёт. Тащит его во все стороны разом. Поглядеть, так он шибче не в себе, чем девчонка».

Хвостик решил, что вожак слишком много болтает. Потому, когда вошёл в силу, загрыз его. Было не жалко. А мать тогда уже убили охотники.

Давным-давно…

Всё хорошее и всё плохое было давным-давно. А нынче… Нынче жизнь слилась в терзающие его изнутри