Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

на факты. В Карантае чувствовались надежность и упрямство, и это все больше нравилось Итале; эти качества Карантая проявились даже в его романе, произведении очень искреннем, романтическом и даже таинственном, но, как и его автор, на редкость честном. В сложном смешении своей любви и неприязни как к роману, так и к его автору Итале смутно виделся как бы намек на всю сложность отношений Реального и Идеального в жизни; и очень многое теперь заставляло его все сильнее симпатизировать Карантаю, а чем ближе он его узнавал, тем сильнее любил. В данный же момент они просто пили пиво и почти не разговаривали, а старый завсегдатай «Иллирики», как всегда, кричал о своей возлюбленной Свободе.

После перерыва они вернулись в тесное душное пространство галереи и стали смотреть, как депутаты занимают свои места. Теперь должны были выступать представители каждого сословия – со словами благодарности высшей власти государства за разрешение созвать ассамблею. Место великой герцогини пустовало: верховная правительница уже отдала долг вежливости. Иоганн Корнелиус, изящный, седовласый, со своей всегдашней благожелательной улыбкой, занял свое место справа от пустовавшего кресла герцогини, и пышные речи на латыни теперь адресовались именно ему.

– Ну вот, поскольку Меттерних тоже отсутствует, – заметил Френин, – приходится благодарить марионеточного министра марионеточной правительницы, посаженной на престол марионеточным императором, которым правит такой опытнейший кукловод, как канцлер Германии, и мы все благодарим его за несказанную доброту, ибо он позволил нам шесть часов говорить на мертвом языке в соответствии с древней традицией нашего народа. Боже мой! С какой стати мы торчим здесь и смотрим этот кукольный спектакль?

Верховный прелат Орсинии, архиепископ Айзнарский, наконец объявил повестку дня. В последний раз Итале видел его в кафедральном соборе в пасхальную ночь – застывшая фигура в золотом облачении, вся в сиянии праздничных огней и как бы растворяющаяся в звуках райской музыки. На церковной латыни он довольно слабым и тонким голосом открыл собрание и внес на рассмотрение депутатов предложение единодушно проголосовать за выражение глубокой благодарности великой герцогине за милостивое разрешение собраться в ее дворце.

Кто-то поднялся в зале, слева от архиепископа, желая выступить. Архиепископ, пошептавшись со своими помощниками, осторожно сказал на латыни:

– Мы признаём этого депутата. Даю вам слово.

– Господин архиепископ, уважаемые господа депутаты! – звучно начал выступающий, но не на латыни, а на своем родном языке. – Я предлагаю внести следующие изменения в сделанное предложение: ассамблея проголосует за благодарность государыне, но пусть голосование состоится и резолюция будет принята на родном языке жителей этой страны!

На какое-то время в зале воцарилась полная тишина, потом послышались возгласы, становившиеся все громче.

– Господин архиепископ! Прошу вас восстановить в зале порядок, – попросил оратор, – слово для выступления предоставлено было мне. Итак, мое имя Орагон, я депутат от третьего сословия, избранный Национальным собранием провинции Полана. Однако в данном случае я говорю не только от имени своей провинции, но и от имени всей страны, и от имени всей страны я обращаюсь к вам, господа депутаты, ибо речь идет прежде всего о наших правах и о наших священных обязанностях.

Сильный, уверенный голос Орагона зазвучал громче, произносимые им знакомые, но такие важные слова как бы сразу заполнили собой казавшееся странно пустым и холодным пространство огромного зала: моя страна, мой народ, наши права, наша ответственность… Любое слово, давно не произносимое вслух и томящееся под запретом, как бы вбирает в себя всю силу молчания, и эта сила лишь увеличивает его собственное могущество. Именно она, эта сила, скопившаяся за долгие годы вынужденного молчания, наполняла сейчас речь Орагона, и он понимал это и продолжал говорить без колебаний, зная, что это, вполне возможно, его первое и последнее выступление в этом зале. На галерее репортеры прильнули к своим блокнотам, стараясь непременно полностью записать его речь. Итале писал почти с той же скоростью, с какой говорил Орагон: он практически наизусть знал содержание этой речи, он выучил все эти слова много лет назад в тихой и темной библиотеке родного дома в Малафрене, эта речь, состоявшая из стольких различных слов, могла быть, в сущности, сведена к четырем основным словам: жить свободно или умереть. Орагон говорил сорок минут, и под конец голос его уже звучал чуть хрипловато. Аудитория была потрясена. Итале выронил карандаш из онемевших пальцев. Карантай поднял и его карандаш, и записную книжку и подал ему, знаком указав, что нужно продолжать записывать: среди членов ассамблеи творилось нечто невообразимое. То и дело вскакивали желающие выступить и что-то кричали с места; у несчастного архиепископа глаза лезли на лоб. Корнелиус в течение всей речи Орагона хранил молчание. Он, безусловно, тоже прекрасно понимал смысл сказанного, но, в отличие от Итале, полагал, что время таких речей давно миновало. Однако по мере того, как продолжались дебаты на местном языке, практически выйдя из-под контроля, премьер-министр все более мрачнел. Энтузиазм масс и их неконтролируемые действия всегда были его врагами. Во время одного из выступлений – это был какой-то барон из Совены, довольно воинственно настроенный и безусловный патриот, – Корнелиус поднялся, подошел к архиепископу и стал ему что-то тихо внушать. Возмущенный Орагон снова вскочил. Его могучий хрипловатый голос, привыкший перекрывать любой шум во время любых собраний как в помещении, так и под открытым небом, заглушил речь барона:

– Господин архиепископ, я требую, чтобы в зале был восстановлен порядок. Герр Корнелиус, не будучи депутатом от какого-либо сословия, является на данном собрании всего лишь гостем и не имеет права говорить, пока такое право ему не будет предоставлено большинством присутствующих депутатов!

Воцарилась несколько испуганная, но все же насмешливая тишина, и Корнелиус, выпрямившись, неторопливо прошел на свое место.

– Я отказываюсь от возможности просить дозволения выступить, – сказал он, не повышая голоса, так что его расслышали только представители духовенства, сидевшие в первых рядах. – Прошу вас, продолжайте дискуссию.

Однако воинственно настроенный барон теперь вдруг словно онемел. Кто-то выкрикнул:

– Давайте проголосуем за предложение господина Орагона!

– Господа, – вмешался архиепископ, – я полагаю, что дальнейшие дебаты и голосование нам следовало бы отложить; уже начало шестого, и, следуя…

Его прервал депутат из Красноя:

– Прошу прощения, уважаемый председатель! Мне кажется, сперва нужно проголосовать, стоит ли переносить обсуждаемые вопросы.

Прелат устало потер лоб, из-за чего архиепископская шляпа смешно сдвинулась набок, и сказал умоляющим тоном:

– Очень прошу уважаемых депутатов проявить терпение; я еще не совсем освоился со своими обязанностями председательствующего. Проголосуем, следует ли закрывать сегодняшнее заседание.

К нему точно чертик из табакерки подскочил писарь.

– Sic et non[32], – прокричал он. – Sic?

– Продолжаем заседание! – крикнул кто-то из тех рядов, где сидели представители