Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Наконец после множества путаных и незавершенных выступлений проголосовали, закрывать ли заседание, и сосчитали голоса. Сто сорок депутатов проголосовали за то, чтобы заседание продолжить, сто тридцать один – за его перенос, сорок семь воздержались. Председательствующий рассудил, что заседание в любом случае следует прервать на два часа для обеда, и его предложение было принято.

– Ну вот и все, – сказал Брелавай. – Они нажрутся, вернутся в зал сонные и проголосуют за то, чтобы следующее заседание велось на санскрите!

Однако, когда предложение о том, на каком языке должны проходить заседания ассамблеи, было наконец поставлено на голосование – это произошло в одиннадцать часов ночи! – в пользу латыни высказались не более десяти депутатов. Второе предложение, выдвинутое Орагоном и связанное с первым, о некоторых изменениях в процедуре проведения заседаний в провинциях, вполне способно было обеспечить третьему сословию большинство в ассамблее, однако голосование по этому вопросу архиепископ, которого явно во время обеда напичкали советами по поводу того, как, применяя оборонительную тактику, контролировать ситуацию путем использования парламентских процедур, решил перенести на завтра. Итак, с ощущением несколько невнятной победы депутаты заседание отложили.

Итале и Карантай, оставив остальных в «Иллирике», отправились в Старый город к Геллескару. Там их приветствовали радостными возгласами и шампанским. У Георга Геллескара уже находились Луиза, Энрике, Эстенскар и прочие члены «либерального круга».

– Ну что, объявили Австрии войну? – спросил старый граф, отец Георга Геллескара.

Старый граф, полковник не существующей ныне национальной армии, в последний раз был в строю под Лейпцигом[33], где сражался на стороне Французской империи. Итале познакомился с ним два года назад, когда, уступив бесконечным приглашениям Георга Геллескара, явился к ним в дом на ужин. Этот дом показался ему куда более величественным и суровым, чем дом Палюдескаров, да и повод для приглашения был абсолютно формальный. Итале вызывающе играл роль стойкого республиканца, а Георгу Геллескару, занятому обязанностями хозяина дома, некогда была вытаскивать приятеля из трясины оскорбленного молчания, в которую Итале постепенно и неизбежно погружался. Когда он с мрачным видом сидел в полном одиночестве в дальнем углу обширной гостиной, к нему, медленно и тяжело ступая, подошел старый граф и сел рядом.

– Я знал вашего деда, – сказал он вдруг. – Итале Сорде из Малафрены.

Итале лишь молча посмотрел на него: в тот момент он был слишком увлечен собственной убежденностью в том, что никто вокруг его не понимает и понять не способен.

– Георг мне о вас рассказывал, но ваше имя ничего мне не говорило, пока я вас не увидел, – продолжал между тем старик. – Вы очень на него похожи.

– Где же… Где вы познакомились с ним, граф? – не выдержал Итале.

– В Париже. Я был тогда совсем молод, а ему было уже под сорок. На родину мы вернулись одновременно; он собирался уехать в свое поместье, а я должен был получить офицерский чин. Несколько лет мы переписывались… Он, должно быть, давно уже в могиле.

– Дед умер в тысяча восемьсот десятом.

– Более никогда в жизни не встречал я таких людей! – Старик серьезно и строго посмотрел на Итале.

– Что же мой дед делал в Париже?

– Жил – вот как вы живете здесь. В семидесятые в Париже было полно иностранцев, и мы в том числе. Там всегда полно иностранцев. Бежавшие из своей страны поляки – лучшие в мире фехтовальщики! – немцы, мы… И все между собой разговаривали по-французски. Ах, какие мы вели тогда беседы… Немало крови и воды утекло под мостами Сены с тех пор, как мы, совсем еще молодые, сиживали в кафе, обсуждая «Общественный договор» Руссо. А над нами нависала тень Бастилии… Да, господин Сорде, все переменилось с тех пор, все…

– Но у нас по-прежнему есть «Общественный договор», – заметил Итале уже без всякого вызова.

– Э? О да, есть, и много нам от него проку. То были иные времена, господин Сорде. Золотой век. Млеко и мед до того, как млеко скисло! В девяносто третьем я в Париже не был и мясников не видел, зато в пятнадцатом году был в Вене и видел немало стервятников…[34] Именно ваш дед показал мне тот золотой век, рассказал о грядущем новом мире, и этот новый мир был воистину прекрасен, пока не настал! И что сталось с вашим дедом? Вернулся к своим виноградникам и умер, подобно простому земледельцу. А я повел свои четыре сотни на растерзание за Наполеона под Лейпцигом, а потом вернулся домой наблюдать, как обжираются стервятники.

– Что ж, наше время еще не вышло, граф, – преувеличенно бодро сказал Итале и оглушительно высморкался. Честно говоря, его дурное настроение в тот вечер было отчасти вызвано жесточайшим насморком: поселившись на Маленастраде, он постоянно простужался.

– А наше – вышло. Отправляйтесь в Америку, молодые люди! Ищите там новый мир, даже если он населен дикарями, только не тратьте здесь время зря!

– Если новый мир действительно существует, то он здесь или нигде! – сказал Итале даже как-то свирепо, и старик с неменьшей яростью воскликнул:

– Что ж! Это ваше время и ваше право считать так. Лучшие годы моей жизни – это годы в Париже перед Революцией. Этого я никогда не забуду, господин Сорде, хотя не верю в то, во что верили тогда мы с Итале Сорде; будто золотого века можно достичь упорным трудом и доброй волей. Но упаси меня бог уверять молодых, что золотой век вообще недостижим!

Он грохнул по подлокотнику большим, в старческих бурых пятнах кулаком и яростно сверкнул глазами в сторону Итале и своего сына Георга, который между тем успел к ним присоединиться, и гостиной, где весело болтали красиво разодетые гости.

С того вечера началась их дружба. И всегда – как Итале, так и старый граф – они чувствовали свою нерушимую связь с тем, другим Итале Сорде, что покоился теперь на кладбище близ церкви Святого Антония, под соснами Малафрены. И даже к Георгу Геллескару Итале проникся симпатией, когда заметил, с какой нежностью и уважением тот относится к отцу, вспыльчивому и хрупкому старому вояке.

А сегодня граф Геллескар вспоминал последнее собрание Генеральных штатов, состоявшееся в 1796 году:

– Они тогда все пытались выбрать короля и вдрызг из-за этого рассорились. Может быть, теперь у них лучше пойдет, особенно если они всерьез надумают избавиться от великой герцогини? А, как вы думаете?

Старик засмеялся – словно залаял крупный гончий пес. Среди радикально настроенных друзей своего сына он с удовольствием занимал самую крайнюю позицию и был способен запросто перещеголять любого в яростных нападках на Австрию, на политику Меттерниха, на цензуру, на