Художник из 50х Том II - Сим Симович

Гоги отпил кофе, задумался. В словах Карима была болезненная правда. Когда он в последний раз разговаривал с художником о живописи? Или с режиссером о кино? Все общение свелось к обсуждению планов, бюджетов, отчетов.

— А что вы предлагаете? Бросить работу и вернуться к мольберту?

— Предлагаю найти баланс, — ответил Карим. — Между должностными обязанностями и внутренней сущностью. Между административной работой и творческим пониманием.

Он достал из кармана небольшую книжку в потертом кожаном переплете.

— Хотите, прочитаю вам что-то?

— У меня нет времени на литературу…

— У вас нет времени на себя, — перебил Карим. — А это хуже.

Не дожидаясь разрешения, он открыл книжку, нашел нужную страницу.

— Это эстонский поэт Юхан Лийв. Умер в психиатрической больнице, так и не дождавшись признания. Но писал о самом важном — о свободе души.

Карим откашлялся, начал читать негромким голосом:

— «Kui mets on täis öist vaikust…» — потом перевел: — «Когда лес полон ночной тишины, и звезды смотрят сквозь ветви, я понимаю — есть в мире нечто большее, чем повседневная суета…»

Голос его стал мягче, почти мелодичным. Стихи на незнакомом языке звучали как музыка, но перевод доносил смысл до сознания.

— «Душа моя — птица в золотой клетке. Клетка красивая, корм отменный, но небо за прутьями кажется недосягаемым. И только ночью, когда город засыпает, она помнит о полете…»

Что-то екнуло в груди Гоги. Образ золотой клетки был болезненно знакомым. Роскошный кабинет, высокая должность, власть над культурной жизнью страны — но где же крылья?

— «Свобода — не в том, чтобы делать что хочешь, — продолжал Карим, — а в том, чтобы оставаться тем, кто ты есть. Какие бы обстоятельства ни складывались вокруг…»

Слова стиха ложились на душу как бальзам на рану. Гоги почувствовал, как внутри что-то оттаивает, просыпается после долгого сна.

— «И даже если весь мир требует от тебя измены себе, в глубине души должен остаться уголок, куда не проникнет чужая воля. Там живет твоя истинная природа, твой внутренний огонь…»

Карим закрыл книжку, посмотрел на Гоги.

— Понимаете, о чем он?

Гоги молчал, глядя в окно на вечернюю Москву. В груди шевелилось что-то давно забытое — тоска по мольберту, по чистому холсту, по возможности создавать красоту, а не только управлять ее производством.

— Почему вы читаете мне эти стихи?

— Потому что узнаю в вас того человека, который создал «Василису», — тихо ответил Карим. — Он еще жив, просто спит под слоем бумаг и должностных инструкций.

— А если этот человек несовместим с должностью министра?

— Тогда либо измените должность под себя, либо найдите способ остаться собой в рамках должности, — Карим встал. — Но не превращайтесь в функцию. Мир потеряет художника, а взамен получит еще одного бюрократа.

Он направился к двери, но остановился на пороге.

— Кстати, завтра к вам приедет делегация молодых художников из Ленинграда. Хотят показать свои работы, получить поддержку министерства. Попробуйте поговорить с ними не как чиновник с подчиненными, а как художник с художниками.

— Зачем вы мне помогаете? — спросил Гоги. — Ведь слабый министр выгоден сильному заместителю.

Карим повернулся, снял пенсе. В его серых глазах была усталость и что-то еще — может быть, сочувствие.

— Потому что работать с мертвецом неинтересно, — сказал он просто. — А работать с живым человеком, пусть и непредсказуемым, — захватывающе.

Дверь закрылась, оставив Гоги наедине с мыслями. Он еще долго сидел в кресле, допивая остывший кофе и размышляя о прочитанных стихах.

Эстонский поэт был прав — свобода в том, чтобы остаться собой. Но как совместить это с грузом ответственности за культуру целой страны? Как остаться художником, управляя искусством?

Гоги встал, подошел к мольберту. Смахнул пыль с холста, взял в руки кисть. Она показалась чужой, неудобной после недель, проведенных с ручкой над бумагами.

Но постепенно пальцы вспомнили привычные движения. На холсте появился легкий набросок — вечерняя Москва за окном, огни в домах, силуэты прохожих. Ничего выдающегося, просто момент жизни, пойманный и зафиксированный.

А в груди поднималось давно забытое чувство — радость творчества, счастье создания чего-то нового. Министерство культуры могло подождать до завтра. Сегодня художник возвращался к жизни.

Анна Сергеевна Королева принесла утреннюю почту в точно назначенное время — девять утра. Стройная фигура в строгом сером костюме, темные волосы, убранные в элегантную прическу, профессиональная улыбка. Идеальная секретарша высокого уровня.

Но каждый раз, глядя на нее, Гоги думал о другой Ане. О той, что была рядом в далеком мае, когда он еще жил в бараке и мечтал изменить мир искусством. Светлые волосы, серые глаза, изящный стан — все было по-другому, но фамилия та же. Мучительное совпадение, которое не давало покоя.

— Товарищ министр, — секретарша разложила документы на столе, — на десять утра назначена встреча с представителями Союза художников, на двенадцать — совещание по вопросам кинопроката…

Голос терялся в фоне. Гоги смотрел на девушку и видел другую — ту, что сидела с ним в переделкинском саду под старой яблоней, рассказывая о переменных звездах в созвездии Лиры. Где она сейчас? Что с ней стало после всех этих месяцев?

— … требуется ваша подпись на приказе о финансировании новых театральных постановок, — продолжала секретарша.

— Спасибо, Анна Сергеевна, — Гоги взял ручку, не глядя подписал документ. — Это все?

— На сегодня — да. Если что-то срочное — вызовите.

Девушка вышла, оставив его наедине с мыслями. Гоги встал, подошел к окну. Внизу кипела московская жизнь — трамваи, автобусы, спешащие по делам люди. Где-то среди этого многомилионного города могла быть она. А может, и не могла — никто не знал.

После корейских событий многие знакомые словно растворились в воздухе. Николь исчезла из театральных афиш. Нина из барака не откликалась на письма. И Аня… та самая Аня, с которой он делился своими сокровенными мыслями, тоже пропала без следа.

Гоги вернулся к столу, открыл нижний ящик. Там, среди служебных бумаг, лежала маленькая фотография — снимок. Он и