На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

доводилось слыхать, но лишь как о войсках Франции или Испании. Здесь их никто не нанимал, полагаясь на панцирных казаков и всадников-черкасов. Однако каким-то образом мятежники заполучили их к себе в войско, наверное, предатель Острожский или любитель всего заграничного Радзивилл-Сиротка нанял. Да и не важно это теперь, когда под пулями их слитного залпа полегли почти десяток гусар. Кое-кто ещё получил ранения, у кого-то захромали подстреленные кони — это тоже потери, причём чувствительные, но о них Вишневецкий будет думать после боя. Другим, чуть менее неприятным сюрпризом стали рейтары, ударившие с другого фланга. Они обстреляли прикрывавших его панцирных казаков, и тут же ударили в палаши на смешавшиеся ряды коронного войска. Там закипела почти такая же жестокая рубка, как и в центре, где сошлись гусарские хоругви.

Вся битва повисла на очень тонком волосе. Вишневецкий видел это, но не знал, что ему предпринять. И не было рядом толкового советчика, кто подсказал бы польному гетману верный ответ. Конечно, если ответ тот вообще был. Может, и вовсе его не было. Конные черкасы дрались на левой фланге с панцирными казаками мятежников, рвались к перезаряжающим свои длинные аркебузы стрелкам. Однако слишком уж легки были черкасы, непривычна им была долгая, изнурительная рубка, к какой наоборот привыкли панцирники. Их оружие и броня как нельзя лучше подходили для неё. Черкасы же в массе своей вовсе доспехов не носили, брали наскоком, но тут не вышло, и многие из них уже начали выходить из боя, не выдерживая жестокой рубки с врагом.

Одно понимал Вишневецкий, надо кинуть резерв в атаку. Повести последних свежих гусар самому, сменив гетманскую булаву на длинную пику, как сделал это Жолкевский при Клушино. Однако тогда это не спасло коронного гетмана от поражения, поэтому и сейчас надо думать, куда бить. Куда нанести удар, чтобы сломить врага. И польный гетман коронный выбрал привычного врага — панцирных казаков, ведь атаковавшие их конные черкасы вот-вот обрушат фланг и побегут. А тогда враг сумеет зайти в тыл уже дерущимся в центре гусарам Вишневецкого.

— Пику мне, — велел гетман, отдавая пахолику булаву. — За мной, гусария! На левый флаг. В атаку!

И последний резерв во главе с самим Вишневецким устремился в бой.

Удар даже небольшого отряда гусар всегда сокрушителен. Противостоять ему может либо отлично вымуштрованная пехота, вроде немецкой, либо такие же гусары. Никакая другая кавалерия, даже именующаяся тяжёлой, не сдержит таранного удара последних рыцарей Европы.

Резервная хоругвь Вишневецкого врезалась в мятежных панцирников и смела их в считанные минуты. Казалось, на фланге бой уже выигран. Конные черкасы подались назад, многие бегут, спасая свои жизни, не выдержав долгой и жестокой рубки с панцирными казаками. Однако и сами панцирники измотаны этой схваткой, кони их устали после атаки и не было им роздыху. Да и перестроиться панцирники толком не успели. А удар разогнавшейся свежей гусарской хоругви страшен.

Гусары Вишневецкого разметали панцирников. Спустя считанные минуты правый фланг мятежников был обрушен. Хоругви панцирных казаков рассеялись так же, как меньше чем четвертью часами ранее, под ударами их сабель рассеялись хоругви конных черкас. Многие всадники пали под длинными пиками и концежами, но куда больше предпочло отступить, рассыпаться, не приняв удара. И тогда развернувшись, тем же плотным строем, гусарская хоругвь Вишневецкого обрушилась на тыл рубившихся в центре литовских гусар.

* * *

В первый момент, когда нам в тыл ударила свежая гусарская хоругвь, я решил, что битва проиграна. Жестокая и долгая рубка с передовым полком коронных войск ни к какому результату не привела. Мы топтались на месте, пластали друг друга концежами и тяжёлыми палашами, но ни мы ни ляхи не могли одолеть, рассеять, заставить бежать врага с поля боя.

Я поймал себя на том, что привычно думаю о врагах, как о ляхах, хотя для князя Скопина между ляшскими и литовскими людьми особой разницы не было. Но ему-то не довелось сражаться на чужой земле с прежним врагом, имея таких же былых врагов в числе союзников и товарищей по оружию.

Теперь же, когда враг разметал наш фланг и зашёл в тыл, нам пришлось драться в окружении. Это придало сил тем, с кем мы дрались, у них словно второе дыхание открылось. А вот наши гусары совсем упали духом. И держались лишь потому, что каждый знал — лучше драться до конца, пощады бросившим оружие не будет. А если и пощадят, так лишь для того, чтобы после предать чудовищной казни. На колу же умирать никто не хотел, лучше уж с саблей в руке да на добром коне, как настоящему рыцарю должно.

И я рубился вместе с остальными. Рубился отчаянно и жестоко, стараясь не обращать внимания на боль от нескольких мелких ран (кто достал, как, когда — бог весть, не помню, но болят они от этого ничуть не меньше), на наливающийся свинцовой тяжестью с каждым взмахом палаш, на то, что конь всё чаще спотыкается. Как бы ни был силён и вынослив мой скакун, а он уже сильно устал. Да и я тоже. Я запрещал себе думать об усталости, вот только надолго ли хватит. На одной силе воли можно держаться, держаться долго, но не бесконечно.

Драться в окружении тяжело, что пешим, что на коне. Я живо вспомнил, как угодил в такую же западню в первый день Коломенского побоища. Но тогда мы сумели вырваться, потеряв многих прорвались к укреплённому гуляй-городу, за которым укрылись от преследовавшей нас вражеской конницы. Теперь же такой возможности нет, а значит надо драться до конца. И я рубил, рубил, рубил без конца. Сколько проломил черепов, укрытых под прочными шлемами, сколько рук отсёк, скольких просто свалил с седла могучим ударом по кирасе, — одного Господу то ведомо. Я не считал, только дрался, стараясь не дать себя убить. А враги наседали, лезли со всех сторон. Не окажись рядом Кшиштофа Радзивилла и ещё нескольких гусар в прочных доспехах, какими мало кто даже в коронном войске похвастаться мог, наверное, пал бы я на том безвестном поле под Гродно. И поминай, как звали. Они прикрывали меня, как делали это дворяне моего отряда, которыми командовал сперва погибший под Клушином тульский дворянин Матвей Болшев, а после крещёный татарин Алферий Зенбулатов. Где-то он теперь? Жив ли или сгинул в этой жестокой рубке — бог весть. Гусары Радзивилла принимали на себя удары, что должны были достаться мне. Один уже свалился с седла, пронзённый концежом. Но я отомстил за него, развалив его убийце