Двуглавый. Книга вторая - Михаил Иванович Казьмин

— Так, — насколько я уже знал Денневитца, сейчас Карл Фёдорович должен был приступить к излиянию начальственной мудрости. Я не ошибся. — Вам, Виктор Михайлович, я предоставляю суточный отдых. Но проведёте вы эти сутки здесь, в институте. У вас же, Эмма Витольдовна, найдётся, где обеспечить господину Елисееву условия для полноценного восстановления сил?

— Непременно, Карл Фёдорович, — Эмма изобразила этакую образцово-послушную школьницу, нет, скорее, гимназистку, даже голову склонила — ага, чтобы не видно было, как заблестели глазки.

— Вот и замечательно, — Денневитц, похоже, был чем-то доволен. — Как раз и Виктор Михайлович отдохнёт, и Александр Андреевич в себя придёт, тогда и поговорим обстоятельно. Я вас на этом покину, а вот Дмитрий Антонович, — он кивнул в сторону Воронкова, — пока здесь задержится. До вечера. Вы, Эмма Витольдовна, и вы, Виктор Михайлович, свободны, вас, Сергей Юрьевич, и вас, Владимир Иванович, — это поручик Демидов, стало быть, — прошу помочь Дмитрию Антоновичу. На том и откланяюсь.

Указания начальства, пусть таковым Денневитц напрямую был только для меня, раз уж я изображал дворянина Елисеева, надо исполнять, и мы с Эммой отправились в лечебницу. Да, в лечебницу — все мои попытки убедить даму в том, что я вполне способен переночевать, если это можно так назвать, в её комнате отдыха, остались безуспешными. Эмма определила меня в одноместную палату, типа той, в которой отсыпался Чадский, настоятельно посоветовала мне хорошо отдохнуть, а ещё лучше — как следует выспаться, и пожелала спокойной ночи, несмотря на то, что пока не наступило даже то время, что в той моей жизни именовалось детским. Пришлось подчиниться.

Однако запретить мне думать Эмма уж точно никак не могла, и я с удовольствием предался этому увлекательному занятию. Дураком я, насколько мне помнится, никогда не был, так что мой разум довольно быстро привёл меня к выводу, что я вот прямо совсем не понимаю происходящее в Михайловском институте. Вообще не понимаю! Да, это исключительно от незнания, но… Нет, никаких «но», только от незнания.

Как-то быстро ход моих мыслей переключился на то, как бы об институтских делах побольше разузнать. Эмма вспомнилась сразу, её, конечно, надо будет вдумчиво расспросить, но только ли её? Да нет, пока что только её. С Кривулиным всё сложнее, с остальными вообще никак, да и много ли я этих остальных знаю? С Хвалынцевым вон, общался вроде не раз и не два, а так почти до самого конца и не сообразил, кто он и что, пока не пришлось его стулом охреначить… А больше и спрашивать некого.

Да. Но спрашивать надо, а то так и не буду тут ничего понимать. И пока у меня только один источник информации — моя разлюбезная Эмма. Эх, прав дворянин Елисеев, мы с ней были бы хорошей парой… Ладно, это всё лирика, причём лирика из серии невозможного, а думать надо о возможном, ещё и о необходимом, если получится.

У меня получилось. По крайней мере, вопросы, что надо задать Эмме, я себе уже волне ясно представлял, оставалось лишь добраться до такой возможности. А спрошу я её вот о чём:

Действительно ли Хвалынцев хотел подвинуть Кривулина и занять его место?

Понимал ли это Кривулин?

Что она думает об отношении к этой подковёрной возне Чадского?

Почему Кривулин, явно много чего знающий обо всей этой паранормальщине, сам её почти что не практикует?

Да, вопросы не сказать, чтобы так уж принципиальные, и ответы на них, даже подробные и исчерпывающие, к полному пониманию институтской обстановки меня не приведут, но так я хотя бы буду знать, в каком направлении искать дальше. Михайловский институт для нас с тёзкой теперь надолго, и знать, что тут, как и к чему будет уж всяко нелишним…

Глава 26

В преддверии новых времен

Говоря откровенно, сильно больших надежд на прояснение институтских дел через расспросы Эммы я не питал — мне представлялось, что её специализация и принадлежность к прекрасной половине человечества как-то не способствуют вовлечённости в эти мужские ранговые заморочки. Нет, жизненный опыт приучил меня к тому, что в интригах многие милые дамы мужчинам сто очков вперёд дадут и тысячу тут же отберут, но всё же женщины часто и действуют исподволь, и результатов достигают неявных, когда не сразу и догадаешься, что вот эта скромная красавица на самом деле всем тут рулит — видал я и такое, не раз и не два видал. А у мужчин всё прямо, как на параде — все должны не только понимать, но и видеть, кто тут главный, ну и действия нередко столь же прямолинейные. Да, хитро маневрировать с выходом на фланги и в тыл мужчины тоже умеют, и ещё как умеют, но делают это опять же для продвижения вперёд, к ясно видимому и всеми понимаемому результату. Поэтому, повторюсь, на Эмму я особо не надеялся, просто больше расспрашивать в институте мне было некого.

Однако в который уже раз мне пришлось убедиться, что свою подругу я недооценил. Институтские расклады она понимала ясно и чётко, а её оценки и комментарии тех самых раскладов иной раз поражали своей выразительностью. А уж если добавить, что беседа наша проходила в комнате отдыха Эммы, куда женщина увела меня ранним утром, и освещение суровой институтской действительности перемежалось со всяческими приятными бесстыдствами, то впечатлений я набрался в немалых количествах, об их качестве же просто скромно умолчу…

Проще всего оказалось с Кривулиным. Он, как сказала Эмма, имея шесть из восьми признаков, просто боялся за своё душевное здоровье, а потому применять на практике те самые способности особо не рвался, но вот их изучению, а также систематизации полученных и ранее накопленных в институте знаний предавался с удовольствием и успехов в этом достиг немалых. Ну да, эти успехи я и по тёзкиному обучению у Сергея Юрьевича хорошо помнил. «Осторожность, постепенность и успех», — так определила подруга образ действий господина директора.

Хвалынцев же, по словам Эммы, никогда особо и не скрывал своего желания занять место директора института, а когда директором назначили Кривулина, Степан Алексеевич вёл себя так, будто состоял при Сергее Юрьевиче если и не официальным преемником, то уж правой рукой в любом случае. Почему Кривулин такое терпел, Эмма ничего определённого сказать не могла. Про Чадского сказала, что по её впечатлениям, он