Двуглавый. Книга вторая - Михаил Иванович Казьмин

предпочёл бы, чтобы директором так дальше и оставался Кривулин, но Хвалынцева в его стремлениях никогда особо не окорачивал. Тут же, однако, Эмма оговорила, что впечатления такие сложились у неё не от личного общения с Чадским, такое случалось нечасто, а больше от институтских пересудов и слухов.

— То есть, получается, Хвалынцева в институте не так уж и любили? — озвучил я свой вывод из рассказанного.

— Не любили, — подтвердила Эмма. — Очень не любили. Думаю, за твоё здоровье у нас выпьют даже побольше, чем за упокой его души, — с лёгким смешком добавила она.

— А почему, кстати? — заинтересовался я.

— Ты же сам имел с ним дело, — напомнила женщина. — Там ещё тёмная история была… — она поморщилась.

— Какая? — что Эмма не горела желанием рассказывать, я, конечно, видел, но узнать всё равно хотелось.

— Да как тебе сказать… — видно было, что тема для женщины неприятная. — С сумасшествием Бежина, кузена Хвалынцева, всё как-то очень странно произошло… На Хвалынцева тогда многие косо поглядывали…

— Рассказывай, — потребовал я.

— Бежин как-то очень уж сразу с ума сошёл, — вздохнула она. — Я в душевных болезнях не очень-то понимаю, но осматривала его тогда первой, потом уже доктора из Алексеевской больницы [1] приехали, освидетельствовали его как положено. Но я в тот день с Бежиным долго говорила, он же, как и я, целительством занимался, так что о чём побеседовать, у нас с ним всегда было. Совершенно нормальный человек, ни малейших подозрений у меня тогда не возникло, а через полчаса меня вызвали его осматривать… Кошмарное зрелище было, должна сказать. Психиатры так к единому мнению о причинах такого внезапного сумасшествия и не пришли, хотя потерю рассудка единодушно признали.

— А не могло так быть, что Хвалынцев внушил кузену сумасшествие? — пришла мне в голову мысль, почти сразу переставшая казаться дикой.

— Не знаю, — с ответом Эмма несколько замялась. — Причины тогда не установили. Хотя… После Чадского и твоего тёзки я бы такое не исключала. Но там и другая странность была.

— И какая же? — как, оказывается, много можно узнать, выстроив цепочку вопросов…

— Месяца за два до того дня Хвалынцев начал жаловаться на необычное поведение кузена, — вспомнила она. — То есть не то, чтобы прямо жаловаться, он как бы случайно проговаривался, сразу начиная охать и просить, чтобы я молчала и никому ничего не говорила. И не со мной одной такое было. А я за те два месяца ничего подобного в поведении Бежина не видела. И когда с Бежиным это случилось, к Хвалынцеву у Фёдора Фёдоровича были вопросы, — это, стало быть, у бывшего директора Михайловского института.

— А что за вопросы? — рассказ Эммы становился всё интереснее и интереснее.

— Почему Хвалынцев не говорил ему, например, — да, в той ситуации вопрос более чем естественный. — Про другие вопросы не знаю, я и об этом-то только догадалась, но Хвалынцев тогда просидел у директора чуть ли не час.

— Ты поэтому опасалась, когда тёзку определили у Хвалынцева учиться? — припомнил я её предостережения.

— Да, — Эмма снова скривилась. — И так, вообще… Неприятный он… был.

Я собрался было поинтересоваться, в чём ещё эта неприятность Хвалынцева проявлялась, но тут проснулся дворянин Елисеев, обнаружил рядом с собой голую Эмму и беседа как-то сама собой прервалась. Потом пришлось подождать, пока тёзка воспользуется моей памятью, которую я ему открыл для знакомства с последними событиями, потом он всячески благодарил Эмму словами (ну да, благодарность делом он выразить уже успел), потом Эмма сказала, что пора приводить себя в надлежащий вид, чем мы все и занялись.

Рабочий день Эмма Витольдовна начала с осмотра ротмистра Чадского. Мы с тёзкой не участвовали, для простого осмотра и одной Эммы было слишком много, но с непростым пациентом оно бывает и так. Вместо этого дворянин Елисеев сначала излагал титулярному советнику Воронкову, прибывшему в институт ещё до начала присутственных часов, своё видение событий, предшествовавших гибели Хвалынцева, затем сведения, выведанные мною у Эммы, а я следил за тем, чтобы тёзкино изложение было как можно ближе к оригиналу.

Мнение Воронкова об институтских деятелях и особенностях их поведения излагать здесь не стану, но, уж поверьте, отличалось оно крайним неодобрением. Затем Дмитрий Антонович произнёс целую речь, где очень эмоционально охарактеризовал необходимость одновременно заниматься поисками Яковлева и раскапывать некрасивые тайны Михайловского института. Речь эту по понятным причинам я тоже не буду ни приводить здесь целиком, ни даже цитировать отдельные её фрагменты. Но тут пришла Эмма и сыщику пришлось заткнуть фонтан своего красноречия.

Эмма сообщила, что состояние ротмистра Чадского опасений не внушает, однако в данное время прерывать его отдых и сон нельзя, иначе это не лучшим образом скажется на полноценности возвращения ротмистра к исполнению служебных обязанностей. Воронков, и без того признательный ей за своё исцеление, даму поблагодарил, однако прежде, чем её отпустить, задал несколько вопросов по услышанному от дворянина Елисеева. Уж не знаю, доволен он остался ответами или нет, но поступившее от сыщика предложение отправиться в институтскую столовую и позавтракать мы с тёзкой приняли с воодушевлением, поскольку забросить с утра внутрь нашего организма должный набор питательных веществ в достаточном их количестве тёзка не успел.

За завтраком Воронков рассказал, что побывал в Покрове и поговорил с Грековым, поэтому к очередному прибытию дворянина Елисеева в родительский дом полиция будет готова. Все дома, из которых можно видеть дом Елисеевых, Греков уже определил, так что контролировать придётся всего три телефонных номера.

После столовой Дмитрий Антонович двинулся к Кривулину. С некоторой неловкостью сыщик поведал дворянину Елисееву, что, согласно процессуальным установлениям, тот не может присутствовать при допросе свидетеля по делу, где сам фигурирует в статусе, пока что не определённом ни как свидетель, ни как подозреваемый. Тёзка всё понял правильно, юрист же. Главное — переход в положение обвиняемого ему никак не грозит, здешние законы право на защиту обеспечивают надёжно, тем более, Кривулин и Чадский, когда проснётся, должны свидетельствовать в его пользу.

Направились мы с тёзкой к Эмме — больше всё равно некуда. Да, уединиться в комнате отдыха нам не светило, но мы же не только за этим, особенно я. Странно, конечно, у нас всё сложилось, но что теперь поделать — что имеем, тем и пользуемся, другого нет. Увы, но тут нас поджидали два