Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

— и мои враги сцепятся. Или нет? Не они ли собрались создать союз против Востока? Даже если они получат вонючку, что потом? Французы распылят эту дрянь над гаванями Портсмута. Англичане создадут свою, улучшенную версию. А за ними — все остальные. Да и не верю я, что вчерашние вынужденные союзники начнут друг другу глотки грызть.

— Боюсь, маркиз, у этого лекарства слишком много побочных эффектов, — произнес я медленно. — Оно вызывает привыкание. И однажды вы можете обнаружить, что оно отравило не только вашего недруга, но и самого лекаря.

Он нахмурился, пытаясь понять, о чем я — о химии или о политике.

— Россия не торгует отравой, — продолжил я тверже. — Но она всегда готова к союзу против тех, кто мнит себя владыкой морей. Мы можем вместе строить корабли, маркиз. Быстрые, сильные корабли. Это дольше, это дороже. Но это честный бой, а не потрава крыс в трюме.

Де Торси разочарованно смотрел на меня.

— Вы мыслите веками, барон, — сказал он с тяжелым вздохом. — Похвально. Но опасно. Пока вы строите свои корабли, наши враги успеют сплести веревку для нас обоих. Что ж, я вас услышал. Мое предложение остается в силе. Если передумаете… — он усмехнулся, — я уверен, ваши люди знают, как меня найти.

Надев маску Ворона, он, не прощаясь, вышел из грота, растворившись в шуме бала.

Я вернулся в главный зал. Предательство. Мысль билась в черепе, как подстреленная ворона, вновь и вновь перебирая имена: Ушаков? Дюпре? Брюс? Под подозрением теперь был каждый. Внешний враг имел имя, однако внутренний оставался безликой тенью.

Музыка гремела, пары кружились — все это слилось в далекий, бессмысленный гул. Машинально взяв у слуги бокал, я сделал глоток. Терпкое, кислое вино немного привело в чувство. Нужно доиграть эту комедию до конца. Не время для самокопания, время для финального удара.

Взгляд нашел Брюса. Он стоял у импровизированного трона Екатерины, что-то негромко ей говоря. Поймав мой взгляд, он едва заметно кивнул. Пора.

По его знаку в зале воцарилась тишина, оркестр захлебнулся на полутакте. Распахнулись ледяные двери, и дюжина преображенцев в парадных мундирах торжественно внесла три огромные, вырезанные из цельных глыб, чаши. Их установили на постаменты в центре, и слуги наполнили их до краев темно-рубиновым, пряно пахнущим пуншем.

Сгрудившись вокруг, гости с любопытством наблюдали. Стал слышен треск фитилей в лампах. Часы на башне, чей бой доносился сквозь морозный воздух, начали бить полночь. Новый, 1708 год.

Под последний удар мы с Алексеем вышли в центр, держа в руках по серебряному кубку с прозрачной жидкостью. Спирт особой очистки из моей лаборатории, сам по себе — диво для этого мира. Алексей держался с каменным лицом, хотя по напряженным плечам было видно, как он собран.

— С Новым годом, господа! С новым счастьем! — провозгласил Брюс, и его голос разнесся под ледяными сводами.

В тот же миг мы опрокинули кубки в чаши.

Эффект превзошел все ожидания. Без хлопка, без дыма поверхность пунша в трех чашах вспыхнула высоким, ровным, абсолютно беззвучным пламенем немыслимых, неземных цветов.

Одна чаша горела глубоким, колдовским изумрудно-зеленым. Другая — полыхала густым, багрово-красным, отбрасывая на лица зловещие отсветы. Третья — источала холодное, призрачное синее сияние, в котором ледяные стены казались чертогами из северной сказки.

По залу пронесся сдавленный, полный суеверного ужаса вздох. Какой-то гвардеец с грохотом уронил бокал. Дамы ахнули, мужчины подались вперед. Это было красиво — хотя и противоестественно. Огонь не мог и не должен был так гореть. В глазах этих просвещенных европейцев, верящих в механику и логику, я был чернокнижником.

Лорд Уитворт таращился на пламя, приоткрыв рот. Граф Вратислав невольно перекрестился. Даже де Торси, стоявший в тени, подался вперед.

Секрет фокуса был до смешного прост. Обыкновенные соли металлов — то, что в моем мире знал каждый школьник, здесь выглядело как колдовство. Зеленый цвет давал медный купорос, отходы наших опытов с гальваникой. За багрово-красный отвечали соли кальция, которые Магницкий получил, обработав кислотой обыкновенную известь. Синий — хлорид меди. Простые реактивы, превратившиеся в оружие.

Взгляд скользнул по застывшей толпе. Тонкий, предельно ясный сигнал. Этот безмолвный, цветной огонь говорил с ними на единственном языке, который они понимали, — на языке страха перед неведомым.

Вы видели наши машины и ружья и решили, что поняли, в чем наша сила. Вы ошибаетесь. Вы видите лишь верхушку айсберга. То, что я могу сделать с пуншем, я сделаю и с вашими деревянными кораблями. То, что сегодня горит для забавы, завтра сожжет ваши города. Вы все еще воюете железом. Мы уже начали войну химией.

Взгляды наши с Брюсом встретились. В его глазах плясали цветные отблески и полное понимание всей многослойности этой безмолвной угрозы. Алексей, стоявший рядом, тоже смотрел на огонь, но в его взгляде был восторг сопричастности. Он был частью этого чуда, эдакого акта устрашения, чувствуя, как в его руках рождается новая сила.

Бал замер на своей высшей точке. Психологическая война перешла на новый уровень. Мы пугали. И судя по тишине, по застывшим фигурам послов, — у нас это получилось. Они приехали в варварскую страну посмотреть на диковинного зверя. И зверь показал им свои клыки из цветного, бесшумного, ледяного огня.

Глава 24

1708 г., Петербург

Рождество. В натопленном до духоты Троицком соборе воздух, тяжелый от ладана и запаха сотен разгоряченных тел, был словно кисель. Зажатый между плечом Орлова, от которого несло дорогим вином, и сухой, пергаментной фигурой Магницкого, я отчаянно боролся со сном. Монотонное пение дьякона, смешиваясь с треском свечей, убаюкивало, погружая в тягучее, липкое оцепенение. Впереди, в золоченом кресле, прямая, будто аршин проглотила, сидела Екатерина. Рядом — Алексей; его напряженные плечи и со спины выдавали, как неуютно мальчишке в роли наследника на публике.

Сознание уже начало уплывать, когда пол под ногами качнулся. Раз, другой. Не толчок — низкая, щекочущая дрожь прошла через подошвы сапог, поднялась по позвоночнику ледяным холодком и заставила нутро неприятно сжаться. Резко вскинув голову, я через головы молящихся на долю секунды встретился взглядом с Брюсом — в его глазах плеснулось то же холодное недоумение. Это не пушки. И не стук молотов на верфи.

И тут пришел звук.

Родился он не в ушах, а где-то в грудной клетке — ровный, давящий рокот, от которого тонко, по-комариному, запели стекла в высоких стрельчатых окнах.