Русь - Виталий Манческо

и вознаграждает по мере послушания ему. Религии новые, стали законом верховным. Ложь нарекли истиной. Рабство – свободой. Логику – ересью. Смыслом бытия стала смерть, а миф о жизни загробной превратился в мечту, в несбыточные грезы людские. И власть сия, окутанная ложью, в ореоле величия, острыми когтями диктатора, до сих пор сжимает глотку людскую, не давая свободно вздохнуть, высказать свое мнение, а тем более заявить какой-то протест. Она подобно опухоли, пускает свои смертельные корни в самую глубь человека. Испокон веков, на двух ногах ходит власть и имена им ложь и террор. Две руки имеет она и имена их алчность да зависть. Все в ней подобно животному, всем она – один в один человек, ибо впитывает все пороки его. Логику трактует по своему она, лишь в угоду интересам своим да руководствуясь исключительно жадностью, ибо конечная цель любой власти, есть сохранение власти. В ней вся сущность нашего вида, она подобно воздушному шарику который из цветного кусочка резины превращается в огромную сферу и лишь два пути имеет она: сдуться до прежних размеров иль расти далее. Однако любой рост имеет пределы и достигнув границ шарик лопается, громко взрывается, разлетаясь на сотни ошметков. Так кончается одна жизнь и рождаются тысячи новых… таков закон мироздания! И сколько бы ты не стремился вперед, оглянувшись назад, окажется что ты также стоишь посредине, средь бесконечного пространства, где свет сливается со тьмой и истина по-прежнему далека. Взойду на небо, выше звезд божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера…»

Из потока сих размышлений, Данилу вывел звук расстегивающейся ширинки, шорох штанов и прикосновение нежных рук к его плоти. Соня сидела пред ним на коленях, опираясь упругой попкой на пяточки и пыталась добраться до члена.

– Что ты делаешь? -спросил Данила.

– Я хочу отблагодарить вас, -стянув трусы с него, ответила Соня, -ведь вы-то мне жизнь спасли… мой господин.

Данила сделал последний глоток чая, поставил чашку на столик, слегка отстранился, натянул трусы со штанами обратно, застегнул ширинку и посмотрел за окно: дерево по-прежнему росло из останков машины, но кошки на ветвях дерева уже не сидело. Соня сложила руки по швам, опустила голову и начала сбивчиво, еле слышно, шептать:

– Я же вам жизнью обязана, вы меня из ада вытащили, вы барин, а я всего лишь… даровали меня вам, но я сему даже счастлива… вижу вы-то господин благородный, а я добро помню, век буду помнить, никогда не забуду… позвольте отблагодарить вас барин, позвольте…

На лице его возникла ухмылка, какая-то властная, хитрая и даже немного злая. Он протянул руку к голове Сони, приподнял её подбородок и как-то покровительственно, посмотрел в девичьи глаза: в них светилась надежда, такая, как бывает у малых детей, когда они просят купить игрушку родителей. Соня продолжала лепетать:

– Я вам приятно сделаю, я умею, вы уж ни как не пожалеете… поверьте мне барин. Только маме моей пока не рассказывайте, она у меня хорошая, все поймет, но пока не рассказывайте… прошу вас господин, маме моей не говорите об этом. Она скоро должна домой воротиться, наверное в поисках работы пошла… Да пока нет её, позвольте отблагодарить вас, не отвергайте меня.

– Не стоит, -молвил Данила и помог девочке подняться с колен.

– Может тогда ещё чайку заварить?.. Скоро мама вернется, познакомитесь, она у меня хорошая, раньше учителем в школе работала, литературу преподавала… Её Надежда Андреевна звать… Надя…

– Умерла твоя мать… погибла.

– Как?

– Три дня назад, под колеса машины попала.

Лицо Сони побледнело, она сделала два шага назад, молча присела на кушетку, закрыла лицо руками, посидела так с пол-минуты, после убрала руки от лица, стала нервно тереть свои нагие коленки, терзать натянутый свитер, кусать пальцы рук, рвать волосы, по щекам её потекли тихие слезы.

Минуту иль две Данила наблюдал за рыданием девочки, он хотел что-то сказать, как-то успокоить девчушку, выразить свои соболезнования, но ни единого слова так и не приходили к нему. Внутри не было вообще ничего: ни сожаления, ни сострадания, ни горести. В душе его царила одна пустота, какое-то пугающее равнодушие и вполне последовательные, конструктивные мысли, которые подсказывали ему, что лучше молча уйти. Он взял свои папки, взглянул ещё раз на рыдающую девицу и вышел из комнаты.

Оказавшись в коридоре он с пол-минуты смотрел на свое отражение в зеркале, совсем не узнавая свой лик; потом обулся, одел свой кожаный плащ, взял зонтик и отворил двери квартиры. Но едва он собрался переступить порог дома, как внутри него что-то проснулось, какое-то милосердие, некая гуманность и внезапно возникшая справедливость, окатила его стеной холодного ливня. Он достал с папки пропуск, выданный ему Князем и не разуваясь вернулся обратно в комнату. Соня сжавшись калачиком, лежала на диване и продолжала рыдать.

– Держи вот, -Данила протянул бумагу Соне, -это пропуск с печатями Князя, сможешь уехать по нем… до самой Одессы пропустят.

Девочка ничего не ответила, даже не подняла головы, она лишь чуть громче всхлипнула и продолжила дальше плакать.

Данила подошел к журнальному столику, положил пропуск под чашку с под чая, с портмоне достал деньги и все без остатка поклал подле пропуска. Следом он мельком взглянул на девчушку, понурил голову и спешно вышел с квартиры.

Кафетерий

Выйдя из арки двора, он оказался на хорошо знакомой ему улице, недалеко от центра города и всего в нескольких остановках от его кафе, в которое он как раз и хотел сегодня попасть. Небо, по-прежнему, было затянуто серыми тучами, в воздухе витал запах дождя, а в спину дул легкий ветер. Улицы все также были пустынны: машины не рассекали дороги, никто не гулял, никто не спешил по делам, не видно было ни отрядов полиции, ни бродячих собак.

Данила поднял воротник плаща и направился в сторону остановки трамвая. До неё было совсем недалеко, шагов сто и пока он шагал в её сторону, он стал замечать людей. Неприметные серые фигуры сидели на земле под деревьями да подле столбов, с ног до головы они были в грязи, которая местами давно как засохла; они не издавали ни единого звука, а глаза их, с какой-то надеждой, смотрели вверх, на хмурые облака, ожидая какого-то пришествия сверху. Некоторые из этих персон теребили в руках шелестящие черные этикетки, кто-то просто чесал пустые ладони, но все молчали, словно боясь нарушить какое-то неведомое, священное, таинство. И каждый из них что-то искал за щекой, жадно рыская языком по всей полости рта в поисках счастья. Ветер разносил по улице черные фантики и они, то и дело попадались ему на пути, летели на встречу, врезались в него, попадали под ноги. Пройдя сто шагов и достигнув нужной ему остановки, он насчитал тринадцать таких вот персон: безмолвных, грязных, смотрящих в одну точку в небе.

«Ведь скоро холода начинаются, да ночью и так довольно прохладно… совсем скоро, неделя-другая и стукнут морозы, следом зима, а люди вот так вот сидят, на холодной земле… Ведь замерзнут же, замерзнут, умрут… Прятались бы хоть по подвалам да домам заброшенным, а они только мозг услаждают конфетами этими да пьют все что горит. И делает человек это без всякой меры, не ведая ограничений, не зная границ… Сколько не дай – все проглотит да выпьет. Выходит, что на одной чаше весов свобода, на второй жизнь людская, а равновесия вовсе и нет; ведь стоит отступить шаг от центра весов сих, как тут же одна из крайностей склонит тебя. Беспорядок иль правила, жизнь иль свобода, алчность или баланс, свет или тьма… Возможно в этом и состоит смысл жизни, природы умысел, архитектура сего мироздания – в гармонии. Лишь её тонкая грань, разделяет бесконечную пропасть меж…»