Я – борец! 2 Назад в СССР - Макс Гудвин

попрощаться с коллективом, я увидел, что на моём месте уже работает молоденькая девочка моего или Аниного возраста. Сразу же вспомнились слова воронежских «чекистов» о том, что нужно позвонить, чтобы парня взяли хоть на четверть, хоть на одну восьмую ставки. А когда поступил сигнал от «наших» вороновских, Вика Андреевна с удовольствием поставила на моё место трудолюбивую девочку, у которой не будут трястись кисти от борьбы.

Что ж, этап с цехом завершён. Теперь надо просто очень хорошо тренировать, да и личные тренировки с крепкими ребятами пойдут мне только на пользу…

Глава 24

Ну ешкин кот…

Этот вечер мы провели полноценно вместе с Аней в моей комнате: я нелепо играл на гитаре с заглушенными носком струнами изучая перебор, Аня читала. В какой-то момент я, не в силах больше терпеть дискомфорт в пальцах, оставил игру, и в этот самый момент Аня вздохнула.

Подняв глаза, я прочитал синюю надпись — название, на бежевой обложке: «Москва» 1/1967.

— Что читаешь, о чём вздыхаешь? — спросил я.

— Булгакова, — выдохнула она.

— Что из Булгакова? — спросил я.

— «Мастера и Маргариту», — выдавила она, поднимая на меня взгляд, словно я только что родился.

— «Москва» 1/1967? — снова спросил я.

— Это журнал, тут он напечатан. Говорят, что полная версия шире и острее, — заговорщицки произнесла она.

— Да вроде нет там ничего острого. Я понимаю, если бы «Белая гвардия» или «Собачье сердце», — произнёс я.

— Ты читал «Собачье сердце»? — спросила она удивлённо.

— А что тут такого? — спросил в ответ я, понимая, что говорим про какую-то тонкую красную линию, рядом с которой нужно быть совсем осторожным.

— Я эти-то, отцензурированные, взяла, отстояв очередь в три месяца. А ты говоришь, читал «Собачье сердце». — удивилась она.

— Давно, правда, — отмахнулся я, откладывая гитару на кровать.

— Расскажи, о чём в Собачьем сердце? — она тоже отложила свой журнал и пересела ко мне на кровать.

— Так, ну с чего бы начать… Жил-был во времена революции хирург, профессор Преображенский, явный либерал, за всё хорошее против всего плохого. И вот он в качестве эксперимента пересаживает бродячему псу Шарику гипофиз от умершего не своей смертью не самого хорошего члена общества того времени, вора и прохиндея по сюжету. А пёс постепенно превращается в человека, которого после называют Шариковым. И этот самый Шариков является носителем самых отвратительных качеств простого человека глазами Булгакова: пьёт и пишет доносы. В конце концов доктор совершает обратную операцию, и Шариков превращается обратно. Книга про скользкую мораль, обличающая сложные моменты того времени истории.

— Вот бы достать, почитать где-нибудь… — протянула Аня.

— Лет через пять экранизируют и «Собачье сердце», и многое другое, и свободно сможешь читать. — пожал я плечами, вероятно кое-что сейчас достать просто нельзя.

— А какая, как ты считаешь, главная мысль в «Собачьем сердце»? — спросила она, заставив меня задуматься.

— Хороший пёс не всегда хороший человек, и наоборот, — улыбнулся я.

— Пёс — это аллегория? — спросила она, улыбаясь.

— Пёс — это стадия. Эксперимент Преображенского — это социальный лифт, с которым Шариков морально не справился, опять же по мнению доктора.

— А по-твоему мнению?

— По-моему мнению… Вот у меня есть два примера, когда я людям работу дал, а они на краже курицы попались. Да ещё и меня пытались сдать моему тренеру, что я якобы тоже её воровал.

— Якобы, — рассмеялась Аня.

— Так вот, эти двое — прекрасные таскатели холодильников, но отвратительные воры и упаковщики. Хотя предпринимательская жилка у них есть. Инстинктов самосохранения нет… Не дай бог, лютые времена настанут — погибнут ни за что. А вот к примеру если их превратить в котов, вот с кошачьими функциями они справятся. Как кстати Рыжику у твоей мамы?

— Рыжик как в масле катается, на мышей охотится хоть и маленький совсем. А мы что будем делать в лютые времена? — спросила у меня Аня, ложась затылком на мои колени и смотря на меня снизу вверх.

— Жить-поживать да добра наживать, — улыбнулся я. — Ну что, пойдём спать? Эти двое, то наверное уже спят у вас в комнате, — спросил я имея ввиду Женю и Гену.

— Я, наверное, наверх пойду. И если реально спят, то просто лягу к себе. А если нет вернусь. — произнесла Аня.

— Ты же можешь у меня спать? Комната больная кровати две. — предложил её я.

— Да, Генкина кровать неудобная совсем. — отмахнулась она.

— Можем поменяться кроватями, — снова предложил я.

— Твоя тоже неудобная без тебя, — ответила она и, встав, взяла со стола журнал «Москва». На прощание поцеловав меня, удалилась.

Я предлагал ей всё это машинально. Конечно же, спать одному удобней, чем вдвоем, тем более наша романтика и так шаткая снова откатилась до платонической любви. Я честно раньше думал, что «платоническая» — от слова «плоть», и только сегодня до меня допёрло, что скорее всего от имени «Платон». Раз такой звоночек, то нужно в библиотеку хоть записаться, почитать про этого грека. Я же теперь тоже греко-римлянин, даже значок есть: маленький, кругленький, с двумя борющимися латунными атлетами в центре венка, над которыми горит красная звезда, с соответствующей надписью ниже золотом на зелёном: «3 юношеский разряд».

Повесив гитару на гвоздь, я снял с себя одежду и пошёл выключить свет. Ещё некоторое время постоял у двери решая: оставить открытой или закрыть? Гадая, что лучше — просыпаться от входа Генки под утро или от стука Гены в дверь?

И победила лень: не став закрывать дверь на замок, я вернулся на кровать. Забираясь под одеяло и полежав, понял, что и окно надо тоже прикрыть, чтобы была небольшая тяга, но не сквозняк. Не хватало ещё и правда уйти на больничный.

Сон постучался в двери моего разума без ритуалов, просто выключая меня из этого мира, перенося к себе. Снилось что-то тревожное, может, потому я открыл глаза, когда ветер с улицы со скрипом распахнул моё окно. Точно, появилась тяга с коридора. Значит, Генка решил вернуться в свою постель раньше утра, но где его фирменные громыхания?

И тут моё сознание ошпарило словно кипятком: тот, кто открыл дверь, крался. Но зачем⁈

Тень рванула ко мне от входа,