Я – борец! 2 Назад в СССР - Макс Гудвин

парней годам к двадцати пяти. Поэтому с паренька, несмотря на то что папа теперь в Монголии, всё будет сыпаться как с гуся вода, — продолжал рассказывать Игорь, поворачивая на уже знакомую территорию с памятником Дзержинскому.

— Он же маньяк. И Родину ненавидит. Я это своими ушами слышал, — произнёс я.

— У нашей Родины работы на всех хватит. Для тех, кто котят, привязанных проволокой, спасает, — одна работа, а для тех, кто этих котят привязывает, — другая. Морально я тоже за всё хорошее против всего плохого. Но у фашистского часового, которому наш разведчик в сорок третьем бодро горло режет у блиндажа с пулемётным звеном, тоже мама есть и папа. В Мюнхене живут и ждут своего сына с победой над варварами.

И про котёнка Игорь знает. Эх, Армен, Армен…

— Фашист — враг, и на его родителей наплевать, — покачал я головой.

— Враг, — согласился Игорь. — Но с такой задачей лучше справится спортсмен. Причём чем хитрее, злее и отмороженнее — тем лучше. Сидоров бы мне не звонил, Саш. Он бы Петра в окно выкинул, через арменовское окошко спустился бы тихонько и труп в парке закопал. Ещё живого, Саш. Живого бы выкинул.

«А потом его бы сдали или Армен, или курокрады, или все вместе, и сидел бы Сидоров либо в тюрьме, либо на крючке у тебя, Игорь. Что-то вроде рыбки. Выполнял бы для вас задания всякие, марал бы руки, боясь, что тайна его всплывёт», — подумал я.

— В следующий раз выкину, — пошутил я.

— О, оживаешь! Это хорошо! Спортсмены всегда лучше к стрессу адаптируются! Ну что, пойдём шить тебя снова? — улыбнулся Игорь, и мы вышли из машины, направляясь к двери медблока.

Внутри ничего не изменилось: тот же кабинет двенадцать на пятнадцать метров с высокими потолками, те же окрашенные масляной краской в бледно-зелёный цвет стены, та же бетонная мозаика с геометрикой на полу. Как всегда — светло и чисто. И тот же врач, что «шил» меня в тот раз, мужчина лет пятидесяти в выцветшем халате, в эту ночь тоже дежурил. В этот раз он сидел за своим столом. Вот только пепельница была полной окурков, а на столе лежала какая-то книга.

— Доброй ночи! — бодро поздоровался Игорь.

— Здрасьте, — кивнул я.

— О, всё те же лица. Что, снова полный осмотр? — спросил доктор.

— Нет, парень у нас за штатом теперь, ребят тренирует в зале. Его просто зашить, снова, — проговорил Игорь.

— Снова ножевое? — удивился врач, вставая из-за стола.

— Да не, поцарапался, когда в туалет ночью шёл, — улыбнулся Игорь и, обратившись ко мне, добавил: — Смотри, Моцарт, после процедур подойдёшь к дежурному, он тебя проводит в зал. Вчера я туда материал привёз, но не успел ничего сделать. В общем, облагораживание зала — на тебе.

— А, так это и есть ваш Моцарт? — улыбнулся врач. — Наслышан, наслышан. Надеюсь, у нас тебе понравится.

— Тоже надеюсь, — прикоснулся я к начавшей зудеть ране. Гормоны стресса потихонечку отпускали меня.

— Не трогай руками! Они же немытые! — повысил тон врач. — Раздевайся до трусов и в процедурную!

— Меня же в голову царапнуло, — удивился я.

— Делай так, как док говорит, — махнул рукой Игорь и вышел из кабинета.

И я разделся до трусов, пройдя в процедурную. А врач тут же увидел повязку на ноге. Только поцокал: «А говорите, в голову только…»

Посмотрев на мою окровавленную шевелюру, он вздохнул и удалился, вернувшись с железной машинкой в руках. Несколько раз нажав на ручки, он привёл в движение стригательные пластины с зубцами. Эх, не доросла цивилизация ещё до удобных триммеров. Заработаю — куплю доку машинку, какие в парикмахерских стригут.

— Док, а можете не сбривать волосы? Мне шрам будет неудобно объяснять, — попросил я.

— Моцарт, тебе сколько? — спросил он меня.

— Почти семнадцать, — кивнул я.

— Не много ли ран для семнадцатилетнего?

— Так получилось, — вздохнул я.

— Так, ладно, — согласился он, снова уходя и возвращаясь с маленькой чёрной расчёской. — Будет больнее.

— Потерплю, — решительно сообщил я.

— Швы на груди сам снимал?

— Да, сам. Тренироваться мешали, чесались, — вспомнил я.

— Ложись на правый бок на кушетку.

И я лёг. А док подошёл ко мне и принялся осматривать мою голову, сделав пробор по ране, которая начиналась в двух сантиметрах от уха и продолжалась до затылка. Именно всё это и говорил врач во время всей процедуры, словно вёл протокол. А может, тут тоже даже стены ведут запись?..

— Глубокая резаная рана волосистой части головы с обнажением кости черепа…

— Всё серьёзно? — спросил я.

— Всё отлично! Лежи! Сейчас обработаем твой пробор и начнём шить!

Это было больно, но я старался не акцентироваться на боли. Так стоят на досках с гвоздями, так ходят по углям, так меняют отношение к закаливанию. Пять швов, десять проколов, пять тянущих стягиваний. Кровь с волос доктор убрал, смачив расчёску перекисью, промакнув губкой получившийся шов. Потом он разбинтовал мою самодельную повязку на ноге и, бурча про себя что-то, принялся обрабатывать рану и там. А потом и её предложил зашить, раз мы тут всё равно этим занимаемся. И я согласился.

Ох, ё! Как это было больно! Больнее, чем на голове, раз в пять!

— Почему тебя назвали Моцарт? Ты такими темпами на Франкенштейна будешь похож? — спросил он.

— Так получилось. Спасибо, док, — поблагодарил я.

— Ты же тут теперь ежедневно? — спросил он.

— Да, кроме выходных, — ответил я.

— Ну вот, до пятницы показывайтесь. Я дежурных медблока предупрежу, — распорядился он. — И готовь правое плечо.

— Зачем? — удивился я.

— Прививку от столбняка тебе сделаем. Тебя же явно не скальпелем в операционной ранило?

— Ну да, не в операционной, — покачал я головой, поворачиваясь к доктору плечом.

В этой болезненной медицине укол в плечо был самым безболезненным.

— Док, а почему в плечо, а не в ягодичную мышцу? — спросил я.

— Там связь лучше с регионарными лимфоузлами и быстрее формируется иммунитет, — ответил мне док.

— А… — протянул я. — Что читаете?

— Да вот, «Мастера и Маргариту» перечитывал…

—