Один ленивый мальчик - Александр Бельский

ближайшем же приезде с данью в столицу князь принес большие жертвы в храмы, построенные Величайшим, для прославления памяти последнего, что вызвало довольство и радость царя. Но Усерсатет разразился жалобами и причитаниями, что приходится вместе с Величайшим украшать посмертие и затенявшей его величие женщины-фараона и даже её фаворита — чати Сенмута. Сенмута Его Величество не любил, хотя знал его только по рассказам отца и его приближённых, ибо тот умер задолго до рождения нынешнего Благого бога. Умело и постепенно разжигаемый князем гнев привёл царя к решению лишить Сенмута благого посмертия и стереть все упоминания о нем с монументов и памятников — и это было впервые за многие годы. Ибо лишить посмертия — дело злое и тяжкое на суде богов. Гнев царя на Сенмута воспылал как пожар, и сжёг даже страх перед богами. Саркофаг чати раздробили на мелкие части, а мумию закопали в безвестной яме. Таким образом, души его были лишены в посмертии насущного и необходимого и обречены на прозябание и угасание. Затем очередь дошла до ставшей с той поры неназываемой женщины-фараона, и её Сильные имена (т.е., царские имена, принятые при коронации, не личное имя — тронное, Хорово, Небти и Золотое) вскоре затерли на всех храмах, молельнях и обелисках, выстроенных совместно с величайшим. И даже на тех, которые строились только по её велению, они были заменены на картуши Величайшего, либо его сына, нынешнего царя. Всё же ни её склепа, ни мумии не коснулись — через дочь свою она была бабкой царя.

Главным же было не это. Царский сын Куша подспудно добился появления у царя мысли, что не женское это дело — власть. И даже стоять рядом с властью женщине не следует. Если учесть, что после многих родов красота царицы начала увядать, а вот её амбиции и капризы — только росли, то раздражение царя женой нарастало, как вода в Хапи при разливе. А если помнить, что стараниями стража Юга Его Величество постоянно получал в качестве второстепенных жен и наложниц красивейших девушек со всех царских дворов известного мира, закат владычества Великой царской жены был предрешён и без колдовства. Но, тем не менее, разговор о могуществе шаманов запал в память князю.

Жизнь его перевалила за середину. Подняться выше он не мог. И его начала одолевать идея о переменах. Нет, не бунт или что-то такое… Постепенно явилась мысль о бессмертии — не бессмертии в памятниках, а вот так, чтобы жить вечно и не старея!

Но, наверное, этого не могут и самые могущественные колдуны! Хотя — ведь не на пустом же месте возникли легенды о мудреце Деди из Джед-Снофру? Говорят, у него была книга, написанная самим Тотом, и он мог оживить гуся, которому отрубили голову, прирастив её на место. И никто не слышал, чтобы он постарел и умер. Просто в один из дней он взял да и исчез из дворца. Может, таковы же и могущественные нубийские колдуны? Сначала отголоски этих его дум прорывались в разговорах с нами, его ближайшими помощниками. Но через какое-то время их словно ножом обрезало. Однако я убедился, что с презренными теми дело зашло дальше разговоров. Жизнь во дворце и рядом с владыками приучает все время быть начеку и всегда стараться слышать больше и видеть дальше. Знания часто облегчают или даже спасают жизнь сановника, а их отсутствие — губит, особенно — знания тайные и знания тайн всех иных прочих.

В мои обязанности входило следить за разными дикими племенами. Я изучил их языки и наречия, и часто объезжал стойбища и посёлки. Мои хранители тайн и прознатчики сообщали мне об урожаях и добычах, распрях между племенами и их жизни внутри себя — кто правит народом этим, кто его семья и друзья, а тем паче — враги. Чего ждать от него и ближних его. Я по приказу князя приготовил для него доклады о богах и колдунах всех этих народцев, и писал о многом приметном и чародейском. И больше всего писал именно о колдунах, о чудесах, творимых ими, и слухах о них, колдунах этих. Но потом эти доклады прекратились. Однако я видел, что интерес хранителя Юга к тайнам и чудесам только вырос. Мои «глаза и уши» докладывали мне о гонцах в племена разные и людях, ищущих встреч с наиболее могущественными колдунами. Некоторые, как я знал, даже посетили резиденцию князя, но так, что визит их прошёл в тайне даже от нас.

Будь я осторожнее, я бы на том и успокоился. Но любопытство подтачивало меня, как лихорадка. Я начал искать большего, хотя понимал, что это может стоить мне головы. Кроме того, тут было и другое. Последние разговоры князя показывали его недовольство своим положением. Известно стало мне и то, что доверенные посланцы князя были направлены в пределы Та-Кем, в Уасет, в Анх-Тауи, в Та-Меху* и более всего — в Нен-Несу*, в Дом Счета. Направлялись они не по делам царёвым, а князем, но как бы сами по себе. Более того, были посланы доверенные люди и в чужедальние страны севера, в Мегиддо, Угарит и даже Хатти. Зачем?

Я подозревал измену, а, не смотря на то, что я считался и был приближённым царского сына, выше всего я полагал тогда и полагаю сейчас могущество и процветание Та-Кем. Если бы я удостоверился, что дела и поиски князя не принесут вреда Его Величеству и стране, клянусь, что немедленно бы прекратил свои дознания. Пока же я искал выхода на безопасный разговор с хранителем тайн Чати или жрецами Амона из Великого храма в Ипет-Сут (Карнак). Я не собирался становиться их человеком, но, если бы я выявил измену, об этом как-то надо было оповестить Благого Бога. К тому времени я уже проработал под ладонью царского сына шесть лет, считался (и был) его надежным человеком. С одной стороны, мне могли не поверить люди этих могущественных вельмож и жрецов, полагая мои слова и дела интригой князя, с другой — я мог бы лишиться головы, если бы это стало известно владыке Юга.

Мне удалось дать знать о своем беспокойстве и причинах его так, чтобы не опорочить князя — ибо мои мысли пока не были ничем подкреплены, и негоже очернять человека даже малого из одних лишь подозрений. А уж могущественного вельможу… Но, с другой стороны, мне поверили в том, что это — не коварная ловушка принца Южных врат. Как я понял, все эти тайны