Слуга Государев. Бунт - Денис Старый

— Жёлтый сказал, что пожаловал от Владыки, оттого и вёл его напрямки к тебе, — оправдывался сотник.

— И что ж Владыка? Паству свою примирить не желает? — не так чтобы и почтительно по отношению к патриарху проговорил полковник.

Никита Данилович Глебов махнул сотнику и всем тем стрельцам, что толклись в дверном проёме и только ожидали приказа своего командира, чтобы показать мне «Кузькину мать».

Дверь захлопнулась. Внутри комнаты оставались трое: я, полковник Глебов и эмиссар от бунтовщиков Иван Толстой. Зачем именно он пожаловал к полковнику единственного стрелецкого полка, который ещё не определился со стороной конфликта, было вполне очевидно.

— А коли я скажу тебе, полковник, что не от патриарха я, а из самого Кремля прибыл до тебя? Повелишь ли убить меня? — спросил я, намереваясь расстегнуть кафтан.

Установилась пауза. И у Толстого, и у Глебова явно внутри бушевали противоречивые эмоции. Толстой, как было видно, готов был праздновать труса. Но при этом не скрывал своего интереса к разговору. Ждал, когда своё веское слово скажет полковник.

В свою очередь Никита Данилович Глебов уже понял главное — именно за него сейчас будут бороться Милославские и Нарышкины.

Хотя нет, такое упрощение мне не нравится. Я ведь сейчас выступаю не за Нарышкиных, а за уже признанного царя, за того монарха, который будет способен вести Россию вперёд.

А что до Нарышкиных… Так, если братья царевны в бане вдруг дружно угорят, то вряд ли найдётся у меня хоть одна слеза, чтобы их оплакивать. И нескольких дней достаточно, чтобы понять, что Милославские не так уж и преувеличивали, когда перечисляли и описывали бунтовщикам непотребные дела Нарышкиных.

Вот только и у Милославских рыльце в пушку.

— Ты не жёлтый? — прищурившись, спросил Глебов, показывая, что кое о чём догадался. — Чай это краснокафтанник сподобился явиться по мою душу?

Я расстегнул жёлтый кафтан, и вправду демонстрируя красный подкафтанник. Что они решат, кинутся ли с саблями на меня? Но Глебов с каким-то даже азартом перевёл взгляд в сторону Толстого. Мол, видишь, еще один покупатель на меня появился. Торг будет.

— Кто ты есть? — спросил полковник Стремянного полка.

— Егор Иванович Стрельчин. Полковник Первого стрелецкого приказа! — гордо заявил я.

Лица у обоих мужей вытянулись. И я даже не знаю, хорошо ли то, что они меня узнали, и что я явно становлюсь известной личностью. Или же эта известность до добра меня не доведёт.

— Кровавый полковник! — с неким ужасом произнёс тогда Иван Андреевич Толстой. — Так и мыслил я.

Пришлось на такое выпучить глаза и мне. Я даже малость растерялся. Кровавый полковник? Любят у нас в народе громкие и звонкие прозвища давать.

— И опосля того, как ты более двух сотен стрельцов погубил, смелость маешь прийти ко мне? — мне показалось, что даже с нотками восхищения говорил Глебов.

— Ты и есть наиглавнейший вор и убивец! — выкликнул Толстой.

Но ни от меня, ни от полковника Глебова не ушло то, как после своих выкриков Толстой вжал голову в плечи, будто опасаясь, что его сейчас начнут бить за такие слова.

Не того переговорщика послали бунтовщики. Ой не того! Уверен, что, если бы переговоры с полковником Стремянного полка вёл Василий Голицын или даже брат Ивана — Пётр Толстой, толку было бы больше. Полагаю, что у этих людей и ума, и характера достаточно, чтобы убедить полковника Стремянного полка принять нужную сторону. Что ж, а раз того не сделано, то мне и во благо. Я заговорил:

— Ну, теперь, полковник, ты знаешь, кто есть я. На самом деле повинен ты разуметь и то, что стоять в стороне, наособицу, в этой братоубийственной войне у тебя не выйдет. Кто бы опосля ко власти ни пришёл, если ты смолчишь, всё едино останешься виноватым. И как смолчать, полковник, ежели царь уже избран? Ведь Иван Алексеевич неисправимо скуден разумом, — разразился я пламенной речью.

Я замолчал, давая возможность Никите Даниловичу проявить эмоцию. Какая она будет — задумчивость ли, возмущение, досада или, может, торжество? Мне нужно было понимать, в какую сторону всё-таки склоняется этот человек. А вот самому Глебову, видимо, было интересно сперва увидеть реакцию Толстого.

— Златом и серебром полк твой Стремянной осыпем! — практически выкрикнул Иван Андреевич Толстой.

Я с усмешкой посмотрел на Глебова, всем своим видом показывая, что презираю то решение, которое принимается не в угоду чести и достоинству, а лишь ради денежных выплат. Наемническое, по сути своей.

— Коли со мной рядом станешь, Никита Данилович, то и честь свою сбережёшь, и мошну набьёшь так, как никакие Милославские али Нарышкины не дадут. На том слово моё! — серьёзно сказал я.

Если отринуть всю политическую серьёзность, то это даже потешно — как будто бы два жениха уговаривают девицу пойти замуж, а невеста лишь глазками стреляет. И это нисколько не делает чести Никите Даниловичу Глебову.

— Не по душе мне то, что случилось на Красной площади. Не вижу я правды в том, кабы убивать стрельцов. Они же, словно дети малые, кожному поверят… — сказал Глебов, глядя в мою сторону.

— За веру! За царя! За Отечество! Вот за что стою я со своим полком. А мздоимцев будет хватать и у Нарышкиных, и у Милославских… У нас царь есть! Природный и законный! — жёстко сказал я, чеканя каждое слово.

Глебов задумался. Я уже видел, что он склоняется к моей позиции. Да и сразу было понятно, что предложение, прозвучавшее от Ивана Андреевича Толстого, показалось, видимо, полковнику не блестящим.

— Ты, полковник, не забудь, что жалование стрельцам твоим отдали, да по ефимке сверху накинули! — привёл, как мне показалось, крайне сомнительный довод в свою пользу Иван Толстой.

Я молчал. Когда уже сказано немало слов, когда позиции ясны, то что-либо ещё говорить — лишь сотрясать воздух.

— Я повинен увидеть царя Петра Алексеевича и царевича Ивана Алексеевича! — решительно сказал тогда Никита Данилович Глебов. — Вот коли так, что лжа все то, что говорят иные стрельцы, то и быть по сему…

— Да как жа так! А серебро, что выдали тебе? — возмутился Толстой, но его вновь не слушали.

— Да верю я в то, что все добре с царственными сынами. Тебе верю… А покажи крест, что произрастает из груди! — словно ребенок, просящий