журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

Когда Сергей стал ходить в клуб, в деревне сказали: „Парень-то изрос. Улыбается, а неподступный. Грамотный, говорят, стал. Еще учится. Переживает.

Надька тоже форсиста".

* * *

Дядя Николай Петрович, парторг колхоза, приходил обедать домой. Он жалел племянника, но нс знал, о чем с ним разговаривать, осознавая, что тот в его участии не нуждается.

Поев, дядя заглядывал в комнату Сергея.

— Смотрю, а ты не шибко любишь играть хорошую музыку: песню какую или вальс. Одни вариации у тебя. Это ж надо такое терпение.

— С самого утра, — встревала тетка Фрося.

— Вон Кузнецов, — сообщал Сергей, — баянист такой был. Лучший в России. По десять часов в сутки играл, чтоб технику не потерять. А Плисецкая сказала: если я не тренируюсь день, то свой брак сама замечу, если неделю — заметят учителя, а если месяц — заметят зрители.

— Ну уж это не жизнь. Любому скотнику легче. А работа его для мужского дела поважнее. Ты, Сергей, сам-то про свою профессию, что скажешь?

Сергей медленно застегивал баян.

— Я тебя не сбиваю. Твое дело...

Николай Петрович старался не обижать племянника. „По глупости попал и перемалчивает беду". „Приехал с дипломом. Вроде парень серьезный".

Николай Петрович дома, и Сергею легко.

А тетка Фрося с утра: „Сереж, ты готов? Все на столе".

А на столе картошка толченая, молоко, банка простокваши, огурцы соленые. Уважительная. Заботливая.

А когда дядя Николай уйдет, она — никакая.

Начнешь играть: воду из колонки принесет, громко дужками брякнет.

— Сереж, ты бы перерыв сделал, так голова от шума раскалывается.

Встрепенется Сергей помочь:

— Да ладно, я сама, а ты своим занимайся. Вот была бы вместо тебя девчонка, полоть бы подмогла. А ты че, никуда не сходишь: дома и дома.

И как бы она ни крепилась — и от занятий не оторвет, и нс спросит ничего, и замечаний не сделает, а как в магните — неудовольствие в ней накапливается.

Сергей закрывался в комнате, прижимал баян, приникал к его дыханию и слышал, как она чертыхается и гремит посудой.

И трудно ей не делать ему замечаний.

Сергей видел, что сердце тети Фроси распухло в неприятии.

— Ваши-то, что говорили, не думают сюда переезжать?

Освободившись от дел, Сергей старался найти себе работу в хозяйстве — ее не было. Лето. Ни дрова не надо колоть, ни уголь носить. Сергей маялся.

Так он прожил полтора месяца.

Однажды утром вышел из дома вместе с Николаем Петровичем, сказал:

— Дядя Николай, старый сельсовет пустует. Нельзя мне там комнату получить?

— Ты что, Сергей, обидел тебя кто? Тетка, может, что не так сказала? Ну это их дело говорить. Она и на меня когда нашумит.

— Ничего она не говорит. Только я живу у вас и как-то ни к месту. Извожусь. Занимаюсь, а будто ничего не делаю. Я и правда ничего не делаю. Но когда один, мне легче, а так стыжусь и вас, и себя.

— А что мать с отцом скажут? Ты же не чужой. И места у нас хватает. Ты мне посочувствуй.

— Поговорите с председателем. И я никому не буду мешать, и мне никто.

— Смотри. Сам-то я с твоими родителями объяснюсь. Но от деревни нехорошо.

— А в деревне и так говорят, что я баяном тетку Фросю из избы выжил. Поговорите...

— В одной половине там учитель с женой живет, другая правда пустая.

Дядя помолчал.

— Ты на нас не обижайся. Может, не угодили. Затруднишься если, возвращайся. Ведь рядом. К зиме.

Сергей переселился в дом бывшего сельсовета. Трудно ли? У него всего-то: кровать, постель, тумбочка, стол, кастрюля, сковородка.

Тепло в летней комнате с сенями. Окно большое. Во дворе полынь выше плетней. На стороне учителя большие кусты черемухи уже с зелеными и пыльными от дороги ягодами. В огороде цветут подсолнухи.

* * *

Вечер. Над деревней грозное небо. Высоко несутся рваные облака — багровое и черное кипение. Все там растреплено. Величественно надвигается давящий полог, а крыши в горячечном закатном цвете. И кажется, что новые шиферные крыши отражают свет, а тесовые в сизой ржавчине гасят его. Налитые темной медью, они дают поиграть кровяному свету на моховой зелени у пазов. Движущаяся рваная темь и ясное свечение крыш. Ворочается сине-багровое небо, а окаченные солнцем избы плывут навстречу. Какой-то дурной вечер.

Каждая изба, знакомая Сергею, встречает своим полем: присматривается и провожает. В каждой в. окнах свое ожидание. Кто ты? — спрашивает изба. — Куда ты? — спрашивает другая.

За огородами на новой улице из стандартных домов с комолыми крышами этих вопросов к Сергею нет.

Старый клуб, высокий и одноэтажный, из заветренных и темных бревен, с нахлобученной тесовой крышей греет деревню при закатном солнце теплым сиянием.

В клубе сегодня дискотека под магнитофон.

Сергей помнил Надю с последнего прихода ее в больницу, коленки ее в трикотажных рейтузах, подбородок над кружевным воротничком, детское, какое-то школьное желание невзначай задеть и смотреть долгим взглядом.

У Сергея за три года уединения накопилось много этих примет. Они разрослись до болезненного и нежного чувства, и он думал, что у Надьки они тоже живы. И чувства ее, чувства уже не школьницы, а какие-то женские и пугающие.

Он вызывал в себе память о ней: тепло лица в пуховом платке на морозе, случайное касание груди, сдавленной форменным платьем, доверчивую неподвижность губ.

Странно, три года назад эти прикосновения не тревожили, а вызванные памятью, оживали, помнились, пока он держал их в долгие минуты сосредоточенности и недоуменно замечал, что при этом колотится его сердце.

А встретил он ее в клубе первый раз не одну: рядом были Ира Воронина и Сашка Ерохин. Сашка учился в Новосибирском электротехническом институте.

В колонках на сцене вздыхала магнитофонная запись ансамбля Бони М.

В клубе, горели яркие лампочки.

Надя увидела Сергея, вспыхнула.

— Здрас-с-с-те, — сказала она.

— Здоров, — сказал Сашка, уверенно встряхнув руку, отстранился и поторопил кого-то.

— Начали.

Сашка бойкий, деятельный. Видно, что он крепко внедрен в клубную жизнь.

Надька изменилась. Длинноногая, с тяжелой прической. Волосы ее падают на плечи и на лицо. С лица резким движением она их сбрасывает, они опять сползают на глаза и глаза сквозь них прорезаются как через тын.

Надя захвачена Сашкиной