журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

Слезно пожалел кого-то мужской голос.

Людмила была пьяным-пьяна. У нее голова шла кругом. Она только лишь не качалась, только не падала.

В комнате было уже сильно сумеречно. С дороги прослушивались голоса. Отгораживаясь от них, от огорода, от дороги другой шахтер, Игорь Петрович,задвинул на окне шторку, прислонился к косяку, устранился, отдал пустой пол другим.

— Без возврата, без возврата...

Говори хоть ты со мной,

Гитара семиструнная,

Душа моя полна тоской,

А ночь такая лунная.

Людмила совсем забыла, что надо дышать.

— Плачу, мучусь, сетую...

Так допой же, доскажи песню не допетую.

— Людмила...

— Что?

— Людмила, Людмила, Людмилочка...

— Что? — выдыхала она.

— Спляши, Людмилка. Покажи себя.

— Думаете, нет? — произнесла Людмила.

Вопросом она спутала гитариста.

— Развлеки, порадуй. Порадуй. Ну же... — нетерпеливо ждали ее мужики.

Гитара могла закружить, сорвать с колков — так она жаждала человека.

— Пляши, Людмилка. Ты же одна у нас. Покажи себя. Всю покажи. Всю, какая ты есть.

Людмила под этой гитарой была напряжена. Дрожащими руками она расстегнула кофту.

— А что? Думаете нет? Думаете побоюсь? Не посмею?

— Не посмею?

Если кофту она сорвала, то угрожающе медленно, не отводя взгляда от лица гитариста, все остальное спустила к ногам, бесстыдно переступила.

Нашла ногами босоножки.

„Что они делают? — Сергея окатил озноб. Он чувствовал, что предает кого-то: „Рыбу нам жарила. Улыбалась. Своими считала."

— Ну что же ты не играешь? Что же ты... пугаешь все?

С Людмилой что-то происходило. Она спрашивала как бы в беспамятстве:

— Вот же я! Смотрите же...

и... Она отчаянно заколотила каблуками. Выкладывалась вся до дна.

„Она же не пляшет. Она же себя наказывает. Себя истязает".

— Смотрите! Что же ты, Сереженька, — бесконтрольно приказывала: — Играй же! И ты глазей. Да смотри же!... Сережа... И Сережа...

Она отключилась как полоумная. Остановилась.

— Пригласили... Шторы задернули. Да смотрите же, гады! Смотрите, сволочи! О!...

Она обхватила голову руками.

— Какие сволочи. Бог ты мой!

Покачиваясь, она растягивала слова и ничего не соображала.

— Боже мой...

Она упала на кровать как подсеклась. Ни вечера, ни мужчин для нее не существовало — вырубилась.

— Почему же, почему же все гады такие, почему же? — сквозь пьяное забытье причитала она.

Шахтеры, подтолкнув Сергея в плечо, ушли. Сергей остался один в комнате.

Он сидел на табуретке, боясь пошевелиться и не мог избавиться от неотвязной мысли: голая баба. Рядом голая баба.

Мысль проворачивалась самым грубым смыслом: с тобой рядом. Руку протяни и — голая баба. Первый раз это видишь и с тобой ничего не происходит. Нет тайны и нет радости.

В комнате свет из окна — фосфорный, пепельный — неясно обозначает предметы.

Сергей давно знает, что Людмила спит. Насильно заставляет рассматривать ее и этим как бы за что-то наказывает себя.

Она лежала на спине, закрыв локтем глаза. Грудь со сдавленным соском обесформилась, растеклась. И он подумал: почему она у нее жидкая?

Любимые женщины

Исполнены таинства.

Их можно разглядывать —

нельзя разгадать.

Чья любимая? Исполненная таинства, что искала -этой ночью среди чужих мужиков? Зачем родилась, когда-то и где-то? Рыбу жарила, смеялась, развеселить старалась?

В неожиданно прихлынувшей жалости увиделась она ему значительней и чище, чем Надя, с ее микрофонными песенками, приплясом, уверовавшая в свою исключительность и уже.развращенная. Эта вся избившаяся, честная в своем чувстве, и та — уже фальшивая, молодая дура с маленькой головкой.

„Маленькой головкой", — обрадовался он подоспевшему слову, соглашаясь с ним и оправдывая родившееся чувство неприязни к Наде. Избалованная местными восторгами, она показалась ему чужой и ненужной. „Эта — душу вывернула, та — себя напоказ".

Уже светало. Сергей смотрел на Людмилу без боязни быть пойманным, впервые осознавая женскую, наготу, останавливаясь на запретной сути, всегда страшно оберегаемой, а сейчас откровенно представленной в ночи. Он видел, как подвижный полумрак нечетко выявлял формы ее бедер, груди и ничего при этом не испытывал.

„Ей, наверно, холодно", — мимолетно приходило к нему, но подняться и укрыть страшился.

Людмилу будто кто толкнул: она испугалась, вглядываясь в Сергея.

— Кто здесь? Бог ты мой! Совсем уж я...

Она почувствовала свою наготу, заметалась. Поймала спущенный край одеяла, натянула на себя. Полежала сжавшись. Запахнутого края не хватило — было холодно. Не спуская глаз с Сергея, выгибаясь, вытянула все одеяло, завернулась, оставив одни глаза.

— Ты один? — узнала она Сергея. — А где наши? Горожане? Всю ночь просидел вот так около?

Она надолго замолчала.

— А почему баян на полу?

— С кровати сполз. Я не поднял.

— Они тебя одного оставили... — догадливо проговорила она. — Сколько так сидишь? Тебе очень плохо — я знаю. Это ужасно.

— Почему плохо? Сижу. Пляску вспоминаю.

— О, господи.

Смотрела она в темноту, не решаясь встретиться взглядом с Сергеем.

— Мне о тебе рассказывали. Я пришла тебя послушать, а ты и не сыграл.

Она разговаривала с собой или темнотой.

— Ты правда в консерватории учишься?

— В институте культуры. На заочном.

— Зачем сюда приехал?

— Работать.

— Здесь? Что же ты умеешь?

Сергей не ответил.

— Понятно. Кем ты будешь? Баянистом? Баянист в деревне это хорошо или плохо? Ведь баянист — так. Для этого разве нужно учиться? Я пытаюсь понять твой институт. Ты из города?

— Здешний.

— Уезжай.

— Почему?

— Закончишь свой институт и беги. А то себя здесь растворишь. Тебя не будет, твоего института не будет. Я вышла раз ночью. Темень. Изб нс видать. Хоть бы где огонек, хоть бы звездочка на небе. Думаю, что здесь за люди живут? Чем? Как-то ночью согнали нас, горожан, на ток машины зерном загружать. Мы всю ночь вручную. Без рук остались. Утром идем в деревню, а наши машины стоят нагруженные у столовой. И дождь на них льет. Шофера — пьяные вдрызг. Ну мы в контору. Завелись. А председатель разговаривает себе по телефону. Нас не видит. Потом удостоил: слушаю. Мы выкричались: „Все?" — значительно наши эмоции рукой прихлопнул. „Вы машины нагрузили? А наши дела позвольте нам самим решать". Зас...ц. Молодой. Самоуверенный. Этот в одной избе живет. В другой — приемщица молока. Года три как обнаружила в себе тайные силы. К ней деревенские мужики и