журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

между ними какая-то замаскированная фривольность. Держалась она на грани игры и взрослого покровительства. От открытых грубостей шутовской разговор они оберегали.

А Людмиле нравилось быть этакой... бесстрашной, любимой. Она чувствовала, что в солнечной прогретой комнате с белыми занавесочками на окне, пропахшей свежей рыбой, с баяном и гитарой на кроватях, неробким мужиками с ней хорошо. Их сердца на подъеме. Она как расшалившаяся собачонка между лапами львов. Страшновато, а еще больше хочется показать вольность. А шахтеры, забавляясь, перебрасывают се с лапки на лапку.

А Сергей эту девушку жалел.

— Сковороду!

Сковороду подавали.

— Воду! — приносили.

— Тарелки! Для такой рыбы алюминиевые чашки? Вы меня добьете! Ее подают на мелкой тарелочке каждому, чтобы запах горяченький перед вами постоял.

А караси она правда снимала со сковороды красивые, зажаренные, с золотой кожицей. Кожица чуть сдвигалась и обнажалась белая мякоть с выступившими остриями ребрышек.

Людмила перебегала от стола к печке, переворачивала карасей, подхватив ножом зажаренный кусочек, оказывалась около Сергея.

— Снимай пробу.

Сергей мучительно стеснялся.

Она искала его губы и он брал с ножа рыбу с пережаренным луком. Она скинула туфли. По полу бегала босиком. Ноги у нее маленькие, сильно загорелые сверху с белыми каемочками вокруг ступни.

Караси на единственной тарелке Людмила водрузила на середину стола.

Нарезали хлеб. Поставили огурцы, свежеочищенные белые головки лука, укроп.

Шахтеры, терпеливо переждавшие Людмилины хлопоты, оценили стол и поставили три бутылки „пшеничной".

Людмила села на кровати, разбросав по бокам руки. Слабая панцирная сетка вдавилась, и баян от подушки сполз к ней. Она провела ладошкой по столбикам пуговиц, как поласкалась. Выпрямилась, вскинув подбородок, предоставила себя обозрению.

— Рыба нажарена. Лук начищен. Огурцы под укропом. Хлеб подан. Заброшенные мужики обихожены — все! Ой, нет! Надену плетеночки свои на высоком и тогда — любуйтесь.

Она наклонилась к босоножкам, оставленным у стены. У плетенок черные деревянные подошвы, украшенные рельефным орнаментом. Каблуки высокие, тонкие.

Людмила проворно всунула в плетенки ноги, встала и сразу вся будто подобралась. Деланно выпятив маленькую грудь, поворачивалась, демонстрируя величавость.

Ну ломается, — без осуждения отметил Сергей. Он не мог определиться: хорошо все то, что эта Людмила проделывает, или безобразно? Красивая она или нет? На ее лицо хотелось смотреть: оно смуглое, чистое, с нежным округлым подбородком, со смущающейся улыбкой.

Ей хотелось быть веселой, она силилась быть веселой, а глаза голубые и пригашенные, будто за этой голубизной не было жизни, не радовались. Поэтому Сергей недоумевал: кто — эта Людмила? Зачем такая? Почему у этих мужиков?

Сергей почему-то шахтерам не доверял.

— Смотрите? А я с голоду умираю. Сажайте на главное место и начинайте за мной ухаживать.

Она умостилась у стола.

— А босоножки, между прочим, на весь город у меня одной такие. Иду — все оглядываются.

— Да они не на босоножки, — уточняют шахтеры. — Они на джинсы. Больше мужики. Глаз не могут отвести.

— Босоножки арабские. Их по колодке Нефертити шьют, а мне по ноге.

„Она что, дура, — ужасается Сергей. — Так важно: у одной в городе такие плетенки, нет?“

— Людмила, много инженеров вокруг тебя землю пообтоптали? Признайся?

— Ну их, — она кротко глянула, — Сереж, влюбись в меня. Знаешь, какой хорошей я женой буду.

Водку разлили по полстакана.

— Мальчики, а за что?

Людмила подняла стакан. Она как должное принимала такую дозу.

Почему эти мужики для нее мальчики-то?

Сергею уже все не нравилось в Людмиле. „Ведь изломалась вся“.

— За карасей и вот за этот вечер.

— Умницы.

Людмила легко выпила, привычно.

— Стоп, стоп..., — растерялась она. — Что-то мы не доглядели. Сереж, одного стакана не досчитываюсь.

Она заторопилась налить Сергею.

Шахтеры изъяли из ее руки бутылку.

— Людмила, не балуйся. Тут все железно.

— Ты такой, да? От умничка! Это мы.. Суди нас, суди, Сереженька. Вот я тебе самого крупного карася подам.

А рыба была вкусная. Теплая, с прожаренным луком, отставала белыми грудками от позвонка и изогнутых ребер.

Людмила развеселилась. Голос ее стал расслабленным, мелодичным и нежным.

— Сто лет такой рыбы не ела. Как я вас люблю, мальчики. Мы это не все сразу слопаем, мы все это надолго растянем.

— Само собой. Нас на все хватит, — продолжили мысль шахтеры. — Еще к главному подойдем. Мы еще не включились, так, Людмила?

„Мальчики". Не любил Сергей всяческую игру. Обидно было за шахтеров. Они ему нравились прямолинейностью и настоящей силой. А сегодня размякли в полунамеках, в подтексте. Чему-то подыгрывают. Настоящую свою хорошую суть опошлили. Уйти бы...

— Грустишь, Сережа, — глянула на Сергея Людмила. — Грустишь...

Она соскочила с табуретки.

— Чья гитара? Твоя, Алексей Иванович?

Оказывается, знает, как зовут шахтеров. Они многое друг о друге знают: видно же.

Алексей Иванович взял гитару.

— Эх, гостиница моя, моя гостиница.

Этот шахтер с огромными лапищами умел играть на гитаре: он знал в ней толк. Не то, что студент Саня или увеселители туристских бивуаков: ухватив общий аккорд, бьют пятерней по струнам и пропевают вялыми голосами самодеятельный примитив, а сгрудившиеся девочки млеют благодарно. У этого шахтера, что заставило Сергея считаться с ним, была незаурядная музыкальность. Большой, сформированной шахтой лапищей он чисто брал аккорды и любил их. И, это тоже заинтересовало Сергея, он не спешил проиграть мелодию, а примерял звук на человека, ждал, когда тот на этот звук настроится, и уловив, что душа человека поймана, начинал с ней разговаривать.

А говорил он о серьезном.

И человек не мог при этом темпераменте оставаться спокойным.

При его игре Сергей всегда вспоминал оброненный кем-то горестный вздох: „Ну что ты хочешь от меня, соната?"

Слушая шахтера, люди всегда говорили: „Здорово, черт!"

Сергей знал, что у этого шахтера скупая окраска игры, и слух безукоризнен, И непонятно почему всегда думал: „А ведь силен мужик!" И никакой школы.

Играть с ним одно удовольствие — не фальшивит. И человек — настоящий. Что он сегодня-то так цинично эту девушку ломает? Зачем ему?

Алексей Иванович приостановился, поприжал гитару сильно, чувственно, как живую, проиграл что-то небрежное и Людмила начала смотреть на него во все глаза.

— Людмила!...

— Что? — детским задавленным голосом спросила она.

Алексей Иванович не ответил, как не слышал. С разбойным чувством он выговорил, а гитара его поняла.

— Басан... Басан... Баса на... — сказал он в лицо Людмиле. - Басаната, Басаната...

Людмила выслушала не дыша.

— Ты другому