Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

его снова на следующий день. Но суть в том, что одно я в каком-то смысле осознал: не знаю, что такое «потерянная душа», но это я – и это не круто и не прикольно. И, как уже упоминалось, всего через несколько дней я по ошибке оказался через мостик от своей аудитории на подготовке к итоговому экзамену по углубленному налоговому учету – что, подчеркну, тогда не интересовало меня, как я думал, ни в малейшей степени. Как большинство людей вне профессии, я представлял налоговый учет занятием для суетливых мужчин в очках с толстыми линзами и большими коллекциями марок, более-менее противоположностью модного или крутого – но тот опыт, когда диктор CBS раз за разом описывал поверхностную реальность, а я вдруг смог осознанно его услышать, глядя на маленький экран между коленей, под крутящимся на кончике пальца мячом, отчасти – я так думаю, хотя могу и ошибаться, – сподвиг меня услышать то, что изменило мое направление.

Помню, как тогда в конце отведенного на углубленный налоговый учет времени прозвенел звонок в коридоре третьего этажа, но обычной суеты гуманитарных пар, когда студенты собирают вещи или перегибаются через парты за рюкзаками и чемоданами на полу, не последовало, даже когда преподаватель выключил потолочный проектор и поднял экран ловким движением левой руки, убрав платок в карман пиджака. Все по-прежнему сидели тихо и внимательно. Когда зажегся свет, помню, я оглянулся и увидел конспект взрослого усатого студента рядом со мной: невероятно опрятный и организованный, с римскими цифрами для основных тезисов лекции и строчными буквами, вставными цифрами и двусторонними отступами для подзаголовков и итогов. Сам почерк выглядел до того красивым, что казался машинным. И это несмотря на то, что писали все, по сути, в темноте. Несколько цифровых часов хором пискнули, обозначая время. Прямо как в ее зеркальной противоположности на другой стороне перехода, пол в аудитории 311 Гарньера был выложен кафелем в виде светло-коричневых шашек или пересекающихся ромбов, в зависимости от ракурса или точки зрения. Все это я помню очень отчетливо.

Хотя я пойму их только год спустя, вот только несколько основных областей подготовительной лекции учителя на замену согласно конспекту взрослого студента:

Вмененный доход → формула Хейга – Саймонса

Подразумеваемый доход

Ограниченные партнерства, убытки от пассивного участия

Амортизация и капитализация → 1976 TRA § 266

Износ → система амортизируемого капитала, не облагаемого налогом

Кассовый метод / метод начисления → следствия для СВД

Прижизненное дарение и 76 TRA

Техники стрэддла

4 критерия не облагаемого налогом обмена

Стратегия оптимизации налогообложения для клиента («индивидуальная транзакция») versus Стратегия инспекции Налоговой службы («сворачивание транзакции»)

Это, как уже упоминалось, была итоговая пара семестра. В конце итоговой пары на моих гуманитарных курсах профессора помоложе обычно старались модно, самоиронично подвести итоги – «Мистер Гортон, вы не могли бы кратко подытожить, что мы узнали за прошлые шестнадцать недель?» – а также объясняли логистику итогового экзамена или курсовой и принцип выставления оценок, и, возможно, желали хороших каникул (до Рождества 1978 года оставались две недели). Но на углубленном налоговом учете, отвернувшись от поднятого экрана, учитель на замену не показал ни одного признака закругления или перехода к последним объяснениям или итогам. Он встал очень неподвижно – заметно неподвижнее большинства людей, стоящих неподвижно. До этого момента он произнес 8206 слов, считая числительные и операторы. Взрослые и азиаты по-прежнему сидели на месте, и казалось, этот преподаватель поддерживает зрительный контакт со всеми сорока восемью студентами одновременно. Я осознавал, что отчасти он обязан аурой сухого, замкнутого, непринужденного авторитета тому, как лучшие в аудитории ловили каждое его слово и движение с пристальным вниманием. Очевидно, они уважали замену, и ему не требовалось отвечать взаимностью или притворяться, что он отвечает взаимностью. Он не рвался «сближаться» или нравиться. Но и не вел себя враждебно или снисходительно. Он казался «безразличным» – не в бессмысленном, пассивном, нигилистическом духе, а скорее в надежном, уверенном. Трудно описать, хотя само осознание я помню очень отчетливо. Доверие – вот слово, мелькавшее у меня в мыслях, пока он смотрел на нас, а мы – на него, ожидая, – хоть все произошло очень быстро, – как в историческом словосочетании «разрыв доверия» после Уотергейтского скандала, который, когда я учился с Линденхерсте, по сути, еще продолжался. Никто не обращал внимания на шум, с которым другие классы бухучета, экономики и бизнес-администрации выходили в коридор. Вместо того чтобы собрать свои материалы, учитель на замену – которого, как уже упоминалось, я в то время принял за отца-иезуита в «штатском», – сложил руки за спиной и помолчал, глядя на нас. Белки его глаз были чрезвычайно белыми, как обычно бывает только на контрасте с темной кожей. Не помню цвет его радужек. Впрочем, у него был цвет кожи человека, редко бывающего на солнце. Он выглядел так, словно вечно сидел дома под экономичным казенным флуоресцентным освещением. Его галстук-бабочка был идеально ровным, хоть и настоящим, а не пристяжным.

Он сказал:

– Вам хочется какого-то резюме. Наставления. (Впрочем, вполне возможно, что я недослышал и на самом деле он сказал «восхваление».) – Он быстро глянул на часы с тем же перпендикулярным движением. – Ну хорошо. – Когда он сказал «Ну хорошо», на его губах играла слабая улыбка, но все понимали, что он не шутит и не пытается иронично оттенить то, что сейчас скажет, как многие преподы-гуманитарии той эпохи подшучивали над собой и своими наставлениями, чтобы вдруг не показаться не крутыми. Только потом, когда я уже попал в ЦПО Службы, до меня дошло, что это первый преподаватель из всех колледжей, куда меня пассивно заносило, кому на сто процентов безразлично, кажется ли он крутым или нравится студентам, и я осознал, какое же это безразличие мощное качество для авторитетного лица. Вообще-то, оглядываясь назад, я думаю, преподаватель был первым настоящим авторитетным лицом в моей жизни – в смысле, лицом с истинным «авторитетом», а не просто властью судить тебя или пилить со своей стороны поколенческого разрыва, и я впервые понял, что этот «авторитет» – настоящий и аутентичный, что настоящий авторитет – не то же самое, что друг или тот, кто за тебя волнуется, но может принести тебе пользу, и что отношения с авторитетом – вовсе не «демократические» или равные, но в то же время они могут быть ценными для обеих сторон, для всех людей в отношениях. Полагаю, я не очень хорошо объясняю – но правда в том, что я почувствовал, будто меня выделили, пронзили эти глаза, причем