Либелломания: Зимара - Н. Мар

— Выпусти меня, я бесполезная!

— Цыц. Я не умею сажать.

Игледяные кусты в иллюминаторе поплыли вниз. Ломая валежник, по чёрному льду бежал Йола с глоустером наготове.

— Тогда мы разобьёмся! Ты же не сможешь летать вечно, ну! — Я кинулась к панели управления.

— Цы-ы-ыц! — мужик перехватил меня за шкирку и пихнул под нос дулю размером с метеорит.

В эту секунду Йола пальнул по турбине. Максимально разумным решением было рухнуть на брюхо и всю оставшуюся жизнь вести себя паинькой, но голодранец с утробным рыком тяпнул дулей по штурвальному экрану, и воланер, чихнув оставшейся турбиной, зигзагами взмыл вверх. В иллюминаторе мелькнули два плазменных бола из глоустера Йолы. Мужик плюхнулся в кресло пилота, и заменитель кожи под голой задницей выдал жалобный «фьюить…» Воланер окунулся в облака.

В принципе, рассуждала я, вцепившись от страха в переборку, мой план пришёл в действие.

Но как-то… через жопу. Голую жопу.

* * *

Нахель делал «раз» — поднимался на носочки и разводил руки в стороны. И делал «два»: опускался на пятки. После происшествия в туннеле кряжа Тылтырдым организм настойчиво требовал гимнастики. Нахель, правда, почти ничего не помнил. Не помнил начиная аж с катастрофы на леднике. Зато он непрерывно мёрз. Витал в каком-то киселе, где сквозь вьюжную пелену проступала рвань из прошлого и настоящего, а в звонкой пустой голове мешались старые и новые мысли. На левом виске билась жилка, гудела и тикала, словно дёргала всё тело за ниточки. В прохладные чужеродные инструкции проникало что-то острое, пряное, личное. А помешивала этот винегрет зловредная Бубонна. Она снилась из ночи в ночь, из ночи в ночь… А потом случился Тылтырдым, а потом укол — и по телу разбежались мурашки.

Нахель сделал «три»: выдохнул и прислушался к жилке на виске. Больше не тикала. Не тикала! На «четыре» был «прыжок радости». Пшолл оглянулся — не смотрит ли кто — но Чивойт самозабвенно умывал бороду копытом. Нахель разбежался на холме, раскрутил руки в плечах и подпрыгнул, как бешеная мельница. Да так и застыл с поднятыми руками.

Деус куда-то удирала одна в кинежансе Зеппе.

Нахель сорвал очки с носа. Они были не нужны ему и только мешали сосредоточиться. Нет, Деус точно была одна, только Сырок на ходу запрыгнул в кабину.

— Эй, Кай! — позвал Нахель.

Ответа не было. Бритц ещё пополудни запропастился, а теперь и лимонная обезьянка дала дёру. Нахель свистнул Чивойта и стал превращаться, чтобы нагнать Деус, пока кинежанс не набрал скорость. Жук стал крутиться вокруг себя, с каждым оборотом приподнимая гладкие, почти чёрные надкрылья выше и выше. Под надкрыльями бились нежные хитиновые лепестки. Они трепыхались, расправляясь после долгого отдыха. Эзеры-плавунцы не любили летать. Делали это в исключительном случае. Но всё-таки Нахель договорился с крыльями, зажужжал и нагнал Деус у края лощины. Поравнявшись с кинежансом, он прокричал отрывисто:

— Стой! Именем Зимары!

Деус затемнила стёкла кабины и поддала, расправив все паруса. Тогда Пшолл рванул наперерез, на лету превращаясь в человека на непропорционально громадных крыльях. Человеческое тело было меньше и легче имаго, а крылья оставались такими же, и тогда эзеры летали как пули. Нахель перегнал кинежанс, тяжело шлёпнулся на снег и поволок с таким трудом расправленные крылья по сугробам. Кинежанс едва не налетел прямо на него.

— Ну, чего тебе? — высунулась Деус из кабины, притормаживая.

— Ничего себе: чего мне… а ты чего⁈ — запыхался Нахель. — Куда подевался Бритц? А ты куда намылилась?

— Ладно, садись. Бритц, говоришь? Не знаю, где он. А я до озера хочу прокатиться, тут недалеко.

— Я с тобой.

Деус сжала губы в тонкую линию, раздула нубуковый капюшон и, подумав секунду, махнула рукой:

— Поехали, садись.

Нахель сложил крылья, как парашют, и сел в кинежанс, отчего тот покосился на один бок, качнулся на другой и наконец встал как следует. Паруса понесли кинежанс на юг. Чивойт и Сырок спали в одном клубочке у ног Деус. Снаружи пролетали мшистые скалы, хрустел наст, шипели гейзеры. Кинежанс был на удивление скорой машиной. Спустя уйму тряских оврагов и балок Нахель стал клевать носом.

— Долго ещё до озера твоего? — буркнул он, порядком уже замёрзнув.

— Недолго.

Нахель зарылся глубже в воротник, убрал руки в варежках в рукава на манер муфты и скукожился на жёстком сиденье. Проснулся он отдохнувшим, от падения на бок в сугроб. Не успел жук продрать глаза, как его в лоб ударили рога, а в грудь — копыта. Чивойт истошно мяукал по-браниански. Нахель выругался на эзерглёссе, стряхнул с себя кошку и откашлял снег. В свете его комма латаные паруса кинежанса мелькнули в последний раз, и Деус умчалась одна, не считая Сырка в подельниках.

— Га-ди-на! — прокричал Нахель, и Чивойт был с ним целиком солидарен.

Рядом с сугробом забурлил гейзер. Нахель растерялся и никак не мог сообразить, сколько же они катили и, главное, в каком направлении. Часы на комме сбились от падения. Тогда жук запустил компас. К его удивлению, голографическая стрелка приняла вертикальное положение.

— Ничего себе… — бормотал Нахель. — Это мы, что ли, на полюсе?

* * *

За бортом коридоры айсбергов невероятных оттенков белого сменяли чёрные сухие лощины, воланер нырял под завитушки скальных маковок, петлял над варевом гейзеров и потрошил метеоспрутов. А я так и душила переборку между шлюзом и пультом управления.

Можно было катапультироваться. Да, катапульта была единственным разумным выходом. Но я боялась искать парашютный кейс, ведь пришлось бы пошевелиться, и голодранцу, вероятно, пришла бы идея вышвырнуть меня прямо так. Ну а пока ничего не предвещало: он насвистывал весёленький мотив и вилял крепким задом в такт.

Иллюминаторы опять затемнил коридор айсбергов. Мы летали кругами.

— А мы… — я прокашлялась, потому что первое слово вышло писком, а второе хрипом. — Простите, а мы куда?

— А тебе куда надо-то?

— В к-каком смысле — мне?

— Слушай, мать, — голый обернулся, уперев руки в боки, а я вознесла глаза под потолок, — ты вроде раздвоением не страдала в бентосе.

Смутно знакомым показался мне этот голос. Я дерзнула сфокусировать взгляд на пупке голодранца и приметила… комочек фольги. Ну, конечно, ведь никто в бентосе не видел его лица.

— Трюфель⁈ — я хлопнула себя по лбу. — Трюфель!

—